Выступили лучшие метатели томагавков. Эти топоры были поистине самым страшным оружием дикарей, и они бросали их с изумительной ловкостью. Томагавки пролетели у самого лица Елизаветы и Лоры, но несчастные оставались невредимы. В этой игре участвовал сам Ползущая Змея и своим мастерским метанием вызвал восторг окружающих. Исполинскому индейцу удалось так швырнуть свой томагавк, что тот своим острием врезался в ствол дерева непосредственно над головой Лоры. Пролетая, томагавк задел один из тех золотистых локонов Лоры, которые так любил Лейхтвейс, которые он так часто целовал. Этот локон, прищемленный острием к стволу, так и остался на нем. Этим закончились игры. Теперь начиналась уже сама казнь.

Лора и Елизавета заметили, как в рядах апачей поднялось какое-то радостное оживление. Они слышали, что все они беспрестанно повторяли одно и то же слово. Но они произносили его на своем родном языке, и несчастные пленницы не понимали его значения. Но вот к ним подошел Батьяни. Поднимая над ними руки как бы для какого-то зловещего заклинания, он сказал:

— Вы, может быть, не догадываетесь, отчего так ликуют индейцы? Вам нужен переводчик, который перевел бы вам это слово, повторяемое тысячей ликующих голосов. Так я с удовольствием буду вашим переводчиком. Знайте же — это слово обозначает: костер. Да, куколки мои, вам сейчас придется познакомиться с огнем. Право, мне жаль, что пламя пожрет ваши чудные тела. Если бы это зависело от меня, ты знаешь, Лора, у меня были совсем другие планы. Но здесь распоряжается Ползущая Змея. Новый вождь приказал, чтобы вас немедленно сожгли на костре. Только не думайте, мои красавицы, что это сделается очень скоро: индейцы мастерски умеют жарить свои жертвы на самом медленном огне. Они никогда не раскладывают костра до самой головы сжигаемого. Ведь тогда пламя бы тотчас вспыхнуло и сразу убило бы жертву. Нет — они кладут у подножия столба небольшую кучку сухих сучьев, а когда пламя начнет лизать ноги осужденных, тогда они понемногу подкладывают полено за поленом да еще подливают и смолы.

— Милосердный Боже! — воскликнула Лора и подняла глаза к небу, к звездам, которые мерцали чистым нежным блеском, освещая ужасное зрелище. — Боже! Ты молчишь, ты допускаешь, чтобы люди, Тобою сотворенные, совершали такие зверские жестокости. Но неисповедимы пути твои, Господи! Мы роптать не смеем! Поручаем тебе души свои! Просим, чтобы простер ты, Господи, руку Свою, чтобы принять нас в лоно Свое.

Батьяни сказал правду. Несколько апачей подошли к столбам и соорудили два низеньких костра, так что они не доходили даже до колен. Палачи подали Ползущей Змее зажженную головню. Вождь подошел к столбам.

— Прощай, мой Генрих, — воскликнула Лора, теперь ей стало ясно, что всякая надежда пропала, — прощай, мой возлюбленный. Когда-нибудь мы увидимся, там, наверху.

Елизавета, рыдая, тоже простилась с мужем.

Прохладный вечерний ветерок и бурная река, казалось, подхватили прощальный привет несчастных женщин, чтобы отнести их тем, кому они предназначались. В стане воцарилась торжественная тишина. Мужчины, женщины и дети — все столпились вокруг столбов пытки. Никому не хотелось пропустить великого момента, когда вождь поднесет зажженный факел к разложенным вокруг бледнолицых кострам. Ползущая Змея стоял спиной к ревущему потоку реки Гилы. С диким криком, в котором выразилось все торжество озверелого победителя, он наклонил факел. Пламя уже лизнуло сухие ветви, облегавшие ноги Лоры. Вдруг раздался выстрел, и Ползущая Змея, точно сраженный громом, упал лицом на землю. Факел потух.

— Измена! — в исступлении закричали индейцы. — Измена! Бледнолицые!

Но едва только смолкли эти слова, как раздался залп, и около двадцати пуль влетело в толпу дикарей. Каждая пуля сразила индейца. Земля покрылась ранеными и убитыми.

— Измена! За оружие! На коней! На коней!

Сотни индейских воинов бросились прочь. Со всех ног побежали они к небольшой лужайке, где обыкновенно паслись лошади, теперь в ночное время мирно лежавшие на траве. В минуту опасности индейцы прежде всего ищут коня. Они чувствуют себя потерянными, если не сидят на спине лошади. И теперь, даже не подумав оглянуться, посмотреть, откуда именно произведено нападение и велико ли число врагов, все индейцы прежде всего кинулись к коням.

Не увели ли коней? — вот вопрос, который в данную минуту казался им страшнее всего. Однако не всем удалось добежать до лужайки. Со склонов гор посыпались выстрел за выстрелом; под градом пуль падали апачи. Женщины и дети кричали, кони ржали, потеряв голову, метались из стороны в сторону, и бронзовые тела их темными силуэтами вырисовывались на красном зареве костров, разложенных вокруг места казни. Здесь и там падала меткая пуля, стонали раненые и лежали убитые.

Река Гила по-прежнему ревела и пенилась. Все вместе представляло картину ужаса и смерти.

Трудно описать то состояние духа, в котором находились Лейхтвейс, Зигрист и их товарищи, оставшись на дымящихся развалинах Лораберга после того, как были уведены Лора и Елизавета. В первый раз с тех пор, как они сошлись, чтобы всем вместе вести вольную жизнь удалых разбойников, в первый раз с тех пор, как они дали друг другу клятву неизменной верности, в первый раз всех их охватило чувство тупого отчаяния. Но они прекрасно сознавали, что это чувство надо было побороть, что нельзя было ему отдаваться. Надо было, напротив, собрать все силы духа, иначе невозможно было спасение горячо любимых женщин. Когда апачи с Лорой и Елизаветой скрылись в ущелье Сьерра-Невады, Лейхтвейс обнял Зигриста и, обращаясь к товарищам, сказал:

— Друзья! Когда мы вступали на землю Америки, мы думали, что кровавая игра с оружием в руках для нас окончена навсегда. Мы решили начать жизнь мирных, честных земледельцев. Мы обменяли меч на лопату и плуг; мы начали новое дело, а Господь Бог благословил его, и посеянное нами семя взошло прекрасно, даровав нам небывалый урожай. Но люди, и культурные и дикари, позавидовали нашему счастью. Культурные довели дело до того, что Лораберг, наша дорогая новая родина, которую мы добыли невероятными трудами в поте своего Лица, что Лораберг превратился в груду дымящихся развалин. Дикари похитили у нас еще гораздо более дорогое сокровище. Они увели наших жен; они отняли у нас наше высшее счастье. Но Бог — я твердо уповаю на Него — поможет нам спасти Лору и Елизавету. Надо действовать решительно, надо собрать все мужество, всю отвагу. И надо не откладывать дело ни на одну минуту. И вот, товарищи, здесь, под этим самым дубом, где мы сейчас так много перестрадали, обсудим же, каким образом вернее всего удастся отнять у апачей похищенное ими наше драгоценнейшее добро.

— Я не вижу возможности спасти его, — глухо проговорил Зигрист. — Нас небольшая кучка, а племя апачей — многочисленное; у Лютого Волка никак не менее шестисот воинов. К тому же и стан их расположен так неприступно, что проникнуть в него почти невозможно. Взгляните. С двух сторон его окружают высокие горы, с третьей стороны протекает бурная река Гила.

— А четвертая сторона? — торопливо спросил Лейхтвейс.

— Четвертая сторона, правда, открыта, — ответил Зигрист, — но, как рассказал нам Барберини, она всегда охраняется сильной стражей. При первом нашем приближении эта стража неминуемо забила бы тревогу, и вместо того, чтобы спасти наших жен, мы только погибли бы сами.

— Выслушай меня, Зигрист, — сказал Лейхтвейс, — я не нахожу, чтобы наше положение было бы уж до такой степени безвыходно. Что касается гор, то я с тобой согласен — перейти их, действительно, невозможно. Это гигантские крепостные стены, воздвигнутые самим Создателем; через них не пробьешься даже с толпою опытнейших воинов. Другое дело — река Гила. Реку всегда возможно перейти. По воде можно пустить лодку. Но еще легче, кажется мне, одолеть стражу. Неужели нам не удастся справиться с нею? Так-то я вернее всего надеюсь спасти наших жен.