— Суд Линча не присуждал вас к смерти, сударыня, — проговорил Робинсон, — мы не имеем права убивать вас.

— Чего вы так горюете, — запищал хромой портной, протиснувшийся как можно ближе к красивой молодой женщине, — неужели вы думаете, что без этого Лейхтвейса уже не можете быть счастливой? Ба, много ли хорошего он сделал вам? Вы были на Рейне графиней, богатой и счастливой дочерью знатной фамилии, пока вас не полюбил этот Лейхтвейс. И что он сделал из вас: авантюристку, бродягу, жену разбойника? Мы знаем, прекрасная Лора фон Берген, всю вашу историю. Неизвестный автор напечатанной записки рассказал все от слова до слова. Когда вашего мужа повесят, то у вас, конечно, не будет недостатка в поклонниках в Аризоне. Если вы предпочтете настоящего, законного мужа, уже скопившего себе небольшое состояние, какому-нибудь молодому красивому ветрогону, то вспомните обо мне: мы можем повенчаться хоть завтра.

Лора ответила наглецу презрительным взглядом. О Господи, как она была счастлива с Лейхтвейсом в их таинственной пещере Нероберга! И как плачевна оказалась попытка начать новую, честную жизнь. Там, в лесах Германии, в горах Тауноса, на берегах Рейна, он был свободен, как птица, распоряжался, как царь, и никто из его врагов или преследователей не мог одолеть его. Там она вела с мужем жизнь, полную любви и счастья. Хотя они и были исключены из общества, но это их не печалило, они довольствовались друг другом. Ах, как горько упрекала себя теперь Лора за то, что она так часто упрашивала Лейхтвейса бросить бродяжническую жизнь авантюриста и стать на честный путь благородного человека.

Что нашел он на этом честном пути? Тяжелый труд, утомительную расчистку первобытного леса, осушку болот, тяжелую работу с раннего утра до позднего вечера. На это, конечно, нечего жаловаться. Они работали охотно, и труд делал их счастливыми и довольными. Но вот появились другие люди, захотевшие принять участие в счастливой жизни, которая расцвела для них в ущелье Сьерра-Невады. Эти люди скоро совсем завладели ее мужем, так что Лора в первый раз в своей жизни увидела, что он для жены не имеет ни одной свободной минуты. С раннего утра уходил он от нее и возвращался усталый, измученный только поздно вечером, молчаливый, нервный. Но и это можно бы еще перенести: Лейхтвейсу нравилась его деятельность. Может быть, ему до некоторой степени льстило быть главой расцветающего городка!

Но теперь! Боже милостивый! Какой оборот приняли их дела. Она не могла поверить действительности, думала, что видит страшный, мучительный сон. Лейхтвейс приехал в свободную Америку с намерением приняться вместе с товарищами за честный труд, устроиться у собственного мирного очага, предаться счастливой семейной жизни, но вместо всего этого попал в руки людей во сто раз хуже и преступнее его и его товарищей, которых называли разбойниками и грабителями. Вместо свободы, мира и счастья его в Америке встретила смерть. И какая смерть!

Что гласил приговор суда Линча? Ее муж должен быть повешен, и в ту минуту, как веревка затянется, его должны изрешетить пулями. Самый последний негодяй имел право послать ему свой выстрел.

Лора обезумела. Горько рыдая, она снова упала к ногам судей, умоляя их пощадить ее мужа.

— Не унижайся, жена, — уговаривал ее Лейхтвейс, — прошу тебя, дорогая Лора, не расточай своих просьб перед этими убийцами. Люди, величающие себя моими судьями, умышленно хотят сжить меня со света, чтобы сделать из мирного поселения Лораберга такой же вертеп, каких так много в Аризоне. Моя последняя воля, дорогая Лора, заключается в том, чтобы ты немедленно после моей смерти уехала с нашими друзьями подальше от этой негостеприимной страны. Если тебе отдадут мой труп, то перевези его на нашу родину. Я хочу быть погребенным в немецкой земле. Там, под старыми дубами и соснами Нероберга, где мы так часто бродили с тобой, юные и счастливые, там хочу я упокоиться. Обещай мне, Лора, что ты исполнишь мое последнее желание.

— Я… обещаю… исполнить… его…

С этими словами Лора лишилась чувств.

Зигрист, не будучи в состоянии дальше смотреть на страдания этих несчастных, рискуя быть убитым окружающими стражами, протиснулся сквозь них, схватил Лору и унес ее в круг своих друзей. Ее приняла Елизавета, уложила около себя, положив ее голову на свои колени. Милосердное Небо послало ей глубокий обморок, в котором она не видела и не слышала того, что происходило дальше.

Хромой портной вызвался быть палачом. Он, как дикая кошка, полез на дуб. Укрепив на одной из его веток конец веревки, он из другого ее конца сделал петлю. Скамью под деревом не трогали, так как рассчитывали, что она понадобится для казни. Теперь Лейхтвейса освободили от веревок. Вокруг дерева, на расстоянии двадцати шагов от него, встали десять человек с заряженными и готовыми к выстрелу ружьями. При малейшей попытке несчастного бежать, при малейшем его сопротивлении распорядителям казни или при движении между его друзьями, указывающем на намерение прийти ему на помощь, моментально двадцать пуль должны были уложить его на месте.

— Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес, подойдя к нему, старый Робинсон, — приготовься к смерти. Приговор, произнесенный над тобой судом Линча, будет сейчас приведен в исполнение.

— Надеюсь, вы дадите мне время примириться с Господом? — проговорил Лейхтвейс твердым голосом.

— А, ты хочешь помолиться? Мы не подумали бы, чтобы разбойник считал это нужным. Короткую молитву мы, пожалуй, дозволим тебе. Прочитай молитву и готовься к смерти.

— Если я должен молиться, — заговорил осужденный, — то потрудитесь немного отойти от меня: я не хочу, чтобы ваши ненавистные рожи нарушали мое настроение.

Судьи невольно отодвинулись на несколько шагов. Возбуждение в толпе было страшное. К сожалению, мы должны сказать, что оно было не в пользу Лейхтвейса. Все эти люди горели любопытством посмотреть на казнь, хотя бы она совершалась над их лучшим другом. Они толкали друг друга, чтобы занять лучшее место, и за неимением настоящих театральных представлений с удовольствием наслаждались зрелищем казни.

— Как-то он умрет? — спрашивал один другого. — Не испугается ли он в последнюю минуту?

— Держу пари на десять долларов, что у него даже ресницы не дрогнут.

— Принимаю пари.

— А я держу сто долларов против пятидесяти, что в него не будет надобности стрелять! — кричал маленький, толстый человек, золотоискатель из горных округов. — Он умрет, как только его вздернут на дуб: веревка перевьет ему позвоночник.

— Неправда, — перебил его другой золотоискатель, — я раз смотрел на казнь. Эту процедуру нужно было повторить три раза, прежде чем бедняга испустил дух.

— Так ты принимаешь мое пари, Браун?

— Сто долларов против пятидесяти? Идет, Джемс?

Негодяи вынули маленькие записные книжки и сделали в них отметки.

— Я нахожу, что они поступают неправильно, не вздергивая вместе с ним и жену его, — заметил худощавый, бледный человек, работник в кабачке у убитого Джонсона. — Если он раньше был разбойником, то она жена разбойника и должна бы разделить его участь.

— Ты дурак, мой друг, — вразумил его золотоискатель Браун, — таких красивых женщин не вешают в Аризоне; здесь в таком товаре большой недостаток. Помяни мое слово: не пройдет двух недель, как она будет принадлежать другому.

— Ты думаешь? Но они ведь, кажется, очень любили друг друга, жили душа в душу?

— Болван! Учить меня познавать женщин. Когда у жены умирает муж, это то же, как если ты ударишься плечом о стену: боль сильная, но непродолжительная.

— Ха-ха, хорошая шутка. Я запомню это словечко.

— Тихо!.. Тихо!.. — закричали несколько голосов. — Он молится… Мы хотим послушать, о чем разбойник может молить Бога.

— Он молится не по-английски, он кается перед Богом в совершенных им грехах на родном языке — по-немецки.

Да, это была правда: Лейхтвейс читал по-немецки молитву.

Мертвая тишина воцарилась на площади, перед местом казни. Можно было бы услышать падение булавки.