Пока они угощались, болтая о разных пустяках, страсть молодого человека еще сильнее разгоралась под впечатлением дивной музыки. Флейта и скрипка, цимбалы, клавикорды соединились в оркестре, звуки которого, усыпляющие сознание и возбуждающие страстью сердца, широкой волной проносились по роскошной комнате. Дольше Курт себя не мог сдерживать: он обнял волшебницу и, резко притянув ее к себе, спросил:

— Кто ты, удивительная женщина? Не наступила ли наконец минута, когда ты должна открыть мне твое происхождение? Земное ли ты существо? Мать ли родила тебя, как нас, простых смертных, или ты явилась из преисподней, чтобы околдовать бедное, слабое человеческое сердце и привести его к погибели?

— Разве я похожа на чертовку? — смеясь, заговорила Лорелея, так высоко подняв руку с бокалом, что легкая ткань, покрывавшая ее, спустилась до самого плеча, обнажив его перед восхищенным взором Курта. — Отвечай на вопрос. Разве я похожа на существо, прибывшее из ада?

— Нет, тысячу раз нет! — воскликнул пылкий юноша. — Ты посланница Божья, иначе ты не могла бы влить в мою душу такое невыразимое блаженство. Но умоляю тебя, Лорелея, прекрати эту загадочную игру, которую ты так давно ведешь со мной. Назови мне твое имя, твое происхождение, доверь мне, кто ты, свободна ли ты и можешь ли навеки принадлежать мне?

Лорелея прижала ко рту Курта свои пухлые губки и горячим поцелуем совершенно обезоружила его.

— Ты не должен расспрашивать меня… слышишь, Курт?.. Слышишь, ты должен верить мне, не требуй ответа на свой вопрос. Не достаточно ли тебе знать, что я люблю тебя? А что я действительно тебя люблю, — разве не доказывает тебе все, что здесь окружает тебя? Не приготовила ли я тебе гнездышко, о котором не всякий смертный может мечтать? Не готова ли в соседней комнате брачная постель? Не отдамся ли я тебе сегодня ночью вся, всецело, безвозвратно? На что тебе мое имя, когда ты владеешь моей душой, моей любовью? А теперь, Курт, выпьем. Пусть эта жгучая влага проникнет в нашу кровь и придаст забвению все, что было до сих пор. Мы будто до сих пор еще не жили. Будто сейчас родились, только что открыли глаза. И теперь, с этой минуты, мы начинаем познавать сладость бытия. Ты принадлежишь мне… Я принадлежу тебе, и мы поклянемся никогда не покидать друг друга.

В эту минуту перед глазами Курта фон Редвица на мгновение появился бледный образ молодой жены. Ему показалось, что на противоположном конце стола, где на подушках было свободное место, сидела Гунда, его жена, покинутая, предательски обманутая Гунда. Он тяжело приподнялся со своего ложа и, прижав руку к пылающему лбу, пробормотал:

— Я никогда больше не вернусь к своей жене?.. Никогда?..

— Если ты желаешь, — прервала его жестким голосом Лорелея, — пожалуйста, уходи. Двери моего дома для тебя открыты… сделай милость — уходи. Чего же ты медлишь? — продолжала она, заметив, что Редвиц опустил с глубоким вздохом голову на грудь. — Покинь меня и иди к той, с которой ты можешь быть счастлив. Не теряй времени. Ты еще можешь исправить то, что ты натворил. Ты можешь покаяться и молить о прощении. Будь уверен, она с радостью простит тебя. Она еще так молода: ей не особенно-то сладко быть уже вдовой.

Курт фон Редвиц быстро встал, но в ту же минуту в бессилии упал обратно на подушки.

— Не могу! — воскликнул он. — Я не могу! Я чувствую, что прикован к тебе на всю будущую жизнь… Я сознаю только это и ничего другого. Мне припоминается в эту минуту старинная легенда, распространенная в народе, которая, кажется, хочет повториться теперь со мною.

Знаешь ли ты древнюю сагу о рыцаре по имени Тангейзер? Его полюбила богиня Венера, живущая на Герзель-Берге, Венериной горе, окруженная многочисленной свитой красавиц-прислужниц. Она так умела увлечь несчастного, так обольстить его своими чарами, в такой мере возбудить его страсть, что он решился покинуть свет и переселиться в ее царство. Он покинул любимую знатную девушку, прелестную и добродетельную. Отрекся от Бога и Святого Духа и предался Венере, ничего общего с Небесами не имевшей. В ее царстве прожил он много часов, дней и лет, полных восхитительного блаженства. Он отдыхал в ее объятиях, нежился на ее груди, льнул к стану любимой женщины… Он жил без труда и забот, стараясь забыть мир за поцелуями своей возлюбленной. Но это ему, наконец, надоело. По прошествии нескольких десятков лет, не оставивших на нем никаких следов, — обитатели Венериного царства ведь не стареют, а остаются вечно юными, — Тангейзера охватило раскаяние и томительная жажда вернуться в свет, пожить между людьми, послушать звон церковных колоколов, преклониться перед алтарем Господним и излиться в пламенной молитве. Напрасно Венера раскрывала перед ним все соблазны своей красоты, напрасно пускала в ход все очарование своих прелестей, напрасно со слезами умоляла его отказаться от своего намерения. Все Венерино царство стало казаться ему непроходимым адом, в котором должна погибнуть его душа. Он стал бояться за себя. Его неудержимо потянуло на землю, на ее цветущие луга, в общество живых людей.

Венера не посмела против его воли удерживать его, но, подняв руку в знак предупреждения, она сказала ему в ту минуту, когда он уходил:

— Я знаю, что ты вернешься ко мне, но тогда ты уже не будешь в состоянии испытывать наслаждение со спокойной душой. Ты будешь подавлен отчаянием, и, что всего хуже, тогда я уже не буду в силах вернуть тебе вечную юность: ты будешь стар, и все мое искусство, все мои ласки не вернут тебе огонь и счастье юности.

Тангейзер оттолкнул ее; с треском открылись перед ним ворота Герзель-Берга, он вышел на свободу и упал без чувств. Когда он очнулся, то увидел себя лежащим на лугу; недалеко от него молодой пастух пас свое стадо. Пастух играл довольно скверно на простой дудке, но даже и эти звуки вызвали горячие слезы из глаз Тангейзера — он первый раз услышал человеческий голос. Пастух, увидев распростертого на земле человека, с удивлением спросил его:

— Зачем плачешь ты, старый, кто обидел тебя?

— Я, старый?! — воскликнул Тангейзер.

Это слово поразило его, он в первый раз услышал, что его находят старым. А он только вчера, нет, только несколько часов тому назад чувствовал себя таким юным, как будто ему было всего двадцать лет. Он нагибался над голубым озером в Венерином царстве, и вода отражала юношески прекрасное, окаймленное темно-русой бородкой лицо — его лицо. А теперь пастух называет его старым и говорит с ним таким сострадательным тоном, каким обыкновенно обращаются к ветхим старикам. Что же с ним случилось? С тех пор, как он покинул Венерины владения, могло пройти не больше часа. Он попросил пастуха показать ему дорогу в ближайшую деревню, и тот согласился проводить его; в это время пастуху как раз нужно было гнать свое стадо домой.

В деревенском трактире Тангейзер заказал себе обед. В ожидании его он вышел в соседнюю комнату и попросил хозяйку дать ему зеркало. Взглянув в него, он с трудом удержал крик удивления: пастух был прав, он постарел, превратился в совсем седого старика! Лицо его было покрыто складками и морщинами, русая борода побелела как снег. Он не держался прямо и гордо, как в юности: нет, стан его был согнут, и блеск глаз потух. Глубокая грусть закралась в сердце несчастного; он увидел, что потерял лучшие годы своей жизни, что растратил их в объятиях сирены, которая поцелуями и ласками заставила его забыть весь мир. Пока он ел свой обед, горячие слезы капали в тарелку. Эти слезы несколько облегчили его. За все время его пребывания в Венерином царстве он ни разу не мог заплакать и теперь чувствовал, как с этими слезами таяло ледяное кольцо, сковавшее его сердце.

Вдруг раздался тихий звон, который очень удивил его. Тангейзер не мог припомнить, когда он слышал его. Колокольный звон. Благовест к вечерне. Набожные деревенские жители спешили в церковь, где их уже ожидал пастор у алтаря. Тангейзер, присоединившись к ним, также вошел в церковь и вместе с ними слушал слово Божье, провозглашенное с высоты амвона. Но для него оно было так чуждо. Он хотел воспринять его и постигнуть своим сердцем, но не мог. Он хотел горячо молиться Богу, опустился на колени, простер к нему руки, но с губ его не сходили надлежащие слова, — увы! У Венеры он забыл, как нужно молиться. Он не мог поклоняться Богу, потому что потерял мир своей души; он отвык от Бога, и когда теперь захотел вернуться к Нему и преклониться перед Ним, Бог отвернулся от него: его молитва не поднялась к Небесам, как не поднялся к ним дым от жертвы Каина. Грусть его превратилась в отчаяние.