На огромной площади царила полная тишина, можно было подумать, что присутствуешь на богослужении, а не на казни. Никто не хотел пропустить ни одного слова ни осужденного, ни палача, каждый хотел видеть все подробности ужасной трагедии. Вот вперед вышел высокий судебный чиновник, одетый в черное. Пока Галлони еще стоял на одной из ступеней платформы, он взошел на самый ее высокий пункт.

— Цезаре Галлони, — сказал он громким голосом, — наступил момент, когда ты должен искупить на костре свое ужасное преступление. К сожалению, ты не можешь получить в эту ужасную минуту твоей жизни утешения и поддержки святой церкви, потому что в тюрьме ты проявил так мало раскаяния, ты так грубо оттолкнул и оскорбил приближавшихся к тебе священников, что ни один из них не захотел сопровождать тебя к вратам смерти. Не раскаявшись, вступаешь ты на костер и даже не смеешь надеяться, что там, где поступки взвешиваются, как и сердца, ты найдешь прощение. Цезаре Галлони, ты хотел совершить преступление, которое принадлежит к самым отвратительным, когда-либо вышедшим из мозга человеческого; но Господь разрушил твой мерзостный план, и теперь ты подвергаешься наказанию земной справедливости.

Палач города Вены, передаю вам этого человека, по имени Цезаре Галлони, уроженца Болоньи, который пытался коварно убить ее императорское величество Марию Терезию, нашу любимую, достойную удивления и поклонения мать Австрии. Палач города Вены, исполните ваши обязанности и направьте этого человека по пути, начертанному ему правосудием. Пусть пламя костра охватит его голову, и пусть его проклятая душа попадет в ад.

Глухой шум раздался в толпе, подобно шуму морских волн. Высокий чиновник отошел в сторону; палач города Вены вынул из ножен сверкающий меч и приказал Галлони опуститься на колени. Галлони, казалось, окаменел. Казалось, он ничего не слышал и стоял совершенно неподвижно. Тогда палач так сильно ударил его тупым концом меча по затылку, что итальянец упал на колени. Палач три раза коснулся головы несчастного:

— Цезаре Галлони, ты передан мне высшей властью, по воле которой я исполняю над тобой смертный приговор. Да падет кровь твоя на твою собственную голову — я невинен, так как я только слуга правосудия.

Затем он отбросил меч, схватил итальянца за шиворот и потащил его к костру.

В эту минуту неподвижная фигура Галлони пришла в движение. Душераздирающий крик, не имеющий ничего человеческого, сорвался с его уст. С силой отчаяния вырвался он из рук палача и пытался освободиться от него.

— Оставьте меня! — кричал Галлони пронзительным голосом, проникающим до мозга костей слышавших его. — Проклятый австриец, вы не имеете права убивать меня. — Итальянцы, на помощь, на помощь, на помощь!

Негодяй рассчитывал на то, что в толпе найдется несколько смелых молодцов, которые помогут ему, но и в этом последнем расчете он ошибся. Ничто не пошевелилось, ни одна рука не поднялась, чтобы прийти на помощь убийце.

Между тем палач со своими помощниками набросились на Галлони; короткая борьба, и итальянец был побежден. Палач разорвал его одежды до пояса, так что они висели клочьями и обнажились плечи и грудь. На этом теле сквозь кожу видно было каждое ребро, каждая кость. Несомненно, уже во время заточения Галлони показали всю тяжесть его преступления, должно быть, с ним бесчеловечно обращались.

— Опустись на колени и молись, — приказал палач.

У Галлони вырвался ужасный смех.

— Моя последняя молитва? Ну так слушайте ее. Будьте вы все прокляты, вы, виновные в моей казни, пусть разверзнется земля и поглотит вас. А когда я буду казнен, я восстану из гроба и буду бродить по улицам Вены, чтобы принести вам чуму, злосчастья, горе.

— Мы не боимся этой угрозы, — закричал палач, — тебе трудно будет, негодяй, собрать свой прах, который мы развеем по ветру. А теперь пора кончать.

С этими словами палач сделал знак своим помощникам; они крепко схватили Галлони, прижали ему худые руки к телу и, несмотря на страшное сопротивление, потащили к костру. Я скоро увидела, как Галлони исчез за костром, но затем увидела его голову и грудь. Поленья были так тесно уложены вокруг тела несчастного, что он не мог двинуться, а когда ему завязали руки за спину, у него уже не было никакой возможности избежать костра. Никогда не забуду того мертвенно-зеленого, искаженного лица, которое возвышалось над костром. Мне даже казалось, что темный, полный ненависти взгляд итальянца устремился на меня — именно на меня, которую он, может быть, искал в толпе и узнал, несмотря на легкую вуаль, просто чутьем.

Но, может быть, я все это воображала, может быть, это моя фантазия так сильно работала в эту минуту, и безграничный страх рисовал мне то, чего на самом деле совсем не было. Но я не могла избавиться от мысли, как я сама была близка к костру, как легко могло получиться, что и я стояла бы там, где был Галлони, и должна была бы перенести такую же мучительную смерть.

Между тем помощники палача кончали свое страшное дело. Они на дрова налили масло из металлического сосуда, который принесли с телеги, дрова и хворост пропитались насквозь маслом. Палач отошел в сторону, и ему передали большой факел. Он сделал знак своим помощникам, те быстро сошли с каменного возвышения.

Галлони глухо зарычал — так, вероятно, рычит тигр, попавшись в западню, в ловушку, которую поставил ему охотник. Палач три раза перекрестился, затем медленно, совсем медленно, — он это делал, чтобы продлить предсмертные мучения своей жертвы, — взошел на каменные ступеньки возвышения и приблизился к костру.

— Сжальтесь… Пощадите… Я… я все перенесу… только не это… заточите на всю жизнь в тюрьму… я хочу жить… жить… жить!.. Ах, огонь… огонь!

Страшно звучали в тихом, неподвижном воздухе последние слова борющегося за свою жизнь убийцы.

Палач зажег костер. Но с хорошо рассчитанной жестокостью он зажег его не сверху, чтобы пламя сейчас же уничтожило человеческую жизнь, а с подножия костра. По напитанному маслом горючему материалу пламя распространилось в одну минуту. Сотнями ярко-красных змей поползло оно, обвиваясь вокруг поленьев, и в следующее мгновение охватило несчастного человека. Еще несколько минут слышалось его хриплое рычание, ясно было видно, как огонь сжигает его волосы, охватывает тело. Наконец, пламя закрыло голову несчастного, его крики и стоны стали все тише и тише, наконец, совсем замерли. Ужасное дело было закончено.

Я закрыла глаза и была близка к обмороку. Я так дрожала всем телом, что настоятельница обняла меня, и я ясно слышала, как она прошептала:

— Бедное дитя, я охотно избавила бы вас от этой душевной муки, но должна была повиноваться приказу, которого избежать не могла.

В эту минуту раздался многоголосый крик. Костер рухнул, и из пламени вылетел ворон с опущенными крыльями. Конечно, все суеверные люди стали уверять, что этот ворон — душа сожженного преступника; но, на самом деле, бедная птица давно уже спряталась в дровах и не могла вырваться оттуда. Ворон полетел на один из ближайших домов; отдохнув несколько минут на крыше, он снова распустил свои черные крылья и исчез вдали.

Прах Цезаре Галлони был развеян по ветру, как ему предсказал палач, и от демонического человека, разрушившего мою жизнь, не осталось ничего земного, — он был исключен из числа живущих; от него осталось только его имя, запятнанное покушением на убийство государыни.

Когда я вернулась в монастырь, меня сейчас же пришлось уложить в постель и позвать врача. Врач сделал серьезное лицо и заявил, что у меня начинается нервная горячка. Казнь Галлони, на которой меня заставили присутствовать, нанесла моему здоровью и больным нервам последний удар — я тяжело заболела. Может быть, я бы не перенесла этой болезни, может быть, я бы нашла давно желанный покой в могиле, если бы не была так молода, а молодость, как известно, — лучшее средство против всех болезней.

Правда, я должна сознаться, что была окружена трогательным, материнским уходом. Монахини сменялись у моего ложа день и ночь, и никогда ни на одну минуту я не оставалась одна с собой, за мной ухаживали добросовестно и хорошо. Когда я проснулась, мне рассказали, что я полных четыре недели пролежала в лихорадке и не приходила в себя. Но вот врач объявил, что кризис миновал и что моя жизнь спасена.