И хоть одна часть меня хочет вопить — почему он как-нибудь не спас меня от этого? — другая часть, более трезвомыслящая, наконец-то понимает, что именно это он пытался донести до меня все это время — он не мог спасти меня, и прекрасно это знал. Однажды он сказал мне, что страх — это не просто бессмысленная эмоция, это абсолютные шоры; что если я не могу встретиться лицом к лицу с моей истинной реальностью, то никогда не сумею ее контролировать, и все будет зависеть от желаний кого-то более сильного, чем я. Он знал это слишком хорошо по сражениям с собственным внутренним монстром, а я только здесь и сейчас начала это осознавать.

В самых важных и решающих битвах в нашей жизни мы сражаемся в одиночку.

Против самих себя.

Возможно, это значит пережить детство, полное насилия, каждый день бороться за сохранение веры в собственную значимость. Или страдать от лишнего веса и принять, что ты не должна выглядеть как современный идеал женской красоты, чтобы быть любимой. Возможно, это отказаться от наркотиков или бросить курить. Никто не может сделать это за тебя.

Всю свою жизнь я была расколота надвое.

И пора этому прекратиться.

Чистильщик был прав в своем желании исправить мой мозг: здесь не могут уживаться двое.

Я не просила о даре ши-видящей. Я не рвалась оказаться не в том месте не в то время еще эмбрионом, и уж совершенно точно я не просила, чтобы всю мою жизнь меня дурили Королева Видимых и Король невидимых.

И тем не менее, именно к этой войне моя жизнь толкала меня еще с материнской утробы.

Я могу быть или жертвой… или победителем. Нахрен жертвенность. Она мне не идет, она не подходит к моему гардеробу.

Я готова.

Лишь одна из нас останется в живых.

И это буду я.

Спустя десять минут пути к югу от Дублина я паркуюсь перед выбранной для себя берлогой — бывшей готической игровой площадкой Мэллиса для смерти, секса и страха.

В ту ночь, когда МакКайла впервые посмотрела на огромный четырехэтажный викторианский особняк с его акрами беспорядочных, бросающих вызов перспективам пристроек, эркерными окнами и переплетами, башнями, крытыми галереями и перилами из кованого железа, я знала, что однажды это место будет моим.

Джон Джонстоун-младший, убийца своих родителей, пирующий за счет слабых своего рода, движимый, как и я, похотью, жаждой, желанием и господством; память о нем лишь напоминает мне, что мое тело так же слабо, как и его сосуд, и может быть разрушено тем же способом.

Я вытаскиваю себя из машины, хватаясь за дверцу для опоры, заботясь о том, чтобы должным образом поставить ноги. Успокаивающая ночная тьма наконец опустилась на землю.

Я бы добралась намного быстрее, если бы не случилось невероятное — в Дублин прорвалось солнце, атакуя мои новорожденные глаза безжалостными копьями света. Даже солнцезащитные очки, которые я нашла в машине, не позволили мне смотреть на обжигающий свет и вести машину. Вместо того чтобы продолжать идти к своим целям, мне пришлось свернуть в лес, накрыть голову курткой и выжидать до сумерек. Я заняла эти часы пересмотром своего плана, визуализацией каждого шага в деталях. Богатые деталями мысли формируют реальность. Мои мысли превосходны.

Мое тело, однако, горькая шутка. Я обнаружила, что нервные окончания МакКайлы столь же несовершенны, как и ее разум — они причиняют невероятный дискомфорт, слишком резко реагируя на каждое ощущение, точно кучка истеричных голубей.

Соединяясь с ее телом, отсекая пронизанное виной сознание МакКайлы от конечностей и органов, я была уверена, что крепкая хватка моей всеобъемлющей сосредоточенной воли в ее теле и костях усилит ее плоть.

На деле все наоборот. Так же как Джада сжигает энергию и вынуждена постоянно есть, я быстро изнуряю присвоенное себе тело. Сосуд, вмещающий меня, неравен мое воле. Я огнемет в китайском фонарике.

До того, как я обрела тело, мой путь к господству был ясным. На самом деле он даже выглядел по-детски простым. Убить трех соперников в борьбе за власть над Фейри, призвать и убить Королеву Фейри, поглотить Истинную Магию, выпить Эликсир Жизни — вуаля, я бессмертна и неудержима.

Кража копья изменила все.

Оно было ключевым элементом, вещью, без которой все развалилось. Из-за недостатка гребаного стержня. Мой единственный приоритет — вернуть это оружие. Или получить меч. Мне плевать, что именно.

Я закрываю дверь и прислоняюсь к машине, запрокидываю голову, широко раскрываю рот и собираю свои слабеющие силы, чтобы воззвать к моей армии, поднять моих детей. Я монотонно напеваю на Изначальном языке, освобождая их Истинные Имена в хрупкой прекрасной песне трубных колоколов, льда и бархатной тьмы. Мои слова подхватывает ветер, жаждущий служить мне, и они взмывают в ночное небо, где расходятся в стороны и разлетаются в миллионах разных направлений.

Придите ко мне, приказываю я. Я Создатель/Правитель/Король былого, почувствуйте мою силу. Вы принадлежите мне. Придите ко мне. Мы будем пировать и завоевывать.

Я повторяю призывы, наслаивая свою навязчивую темную мелодию на бриз, пока через покалывание своей сущности Фейри не ощущаю собирающуюся толпу моих детей, поднимающихся из пустых лож в земле или из пахнущих сексом и смертью жилищ в заброшенных домах, где они держали в заложниках людей. Я чувствую, как они разворачиваются в Честере, отделяясь от Видимых, и идут к двери. Выскальзывают из катакомб на кладбищах, где они устроили логова. Они будут охранять мою берлогу, сторожевые псы ада, пока я не решу, что этому сосуду требуется для нормальной работы.

Придите ко мне, пою я в ночи, покоритесь своему королю.

Убедившись, что моя орда поднялась подобно Дикой Охоте[29], я начинаю кажущийся бесконечным путь до места, которое будет моей берлогой, пока я не покину землю.

Одна нога.

Другая.

Левая нога.

Правая.

Гребаное тело.

Я съела столько плоти Невидимых, сколько мог вместить мой живот и не взорваться. И все же я слаба. Я поддерживаю решительность своей мантрой: МЫ ЖЕЛАНИЕ, ПОХОТЬ, ЖАЖДА, И МЫ ВЫБИРАЕМ ПУТЬ К ГОСПОДСТВУ.

Возвышающиеся передо мной двойные двери приоткрыты, но мои дети скоро запечатают их и будут охранять. Я хватаю ткань своих брюк спереди, скользкую от крови, кишок и мозгов, и подтаскиваю одну ногу, потом другую, направляясь к широкому лестничному пролету, спотыкаюсь и налетаю на дверной косяк, хватаясь за него в поисках поддержки, пока набираюсь сил.

Просторный особняк, показавшийся МакКайле уродливым, очарователен. У нее плебейские вкусы. Гребаный розовый цвет повсюду, пока она не познала абсолютность черного, прячущего пятна, маскирующего хищников. Каждая комната, которую я миную — радость для моих чувств, цветущая остатками поклонения, подчинения и смерти. Здесь люди охотно жертвовали собой на алтарях нужды и одиночества ради беглого взгляда на их бога, дарованного им лишь тогда, когда они хватали ртами свой последний вздох.

Я питаю отвращение к слову «нужда». Есть вещи, которые мне требуются, поскольку я решила, что от них будет польза. Нужда — это болезнь, эпидемией косящая человеческую расу: положи кусочек в рот, и передашь бразды правления в чьи-то руки, а потом удивляйся, когда на тебе жестко прокатятся. Проснись нахрен. От больных лошадей избавляются. И когда они уже слишком стары, их не отправляют пастись на безоблачную счастливую лужайку — их убивают и отправляют на клееварню. Сломанные обязаны умереть и освободить дорогу живущим.

Когда МакКайла спросила у Бэрронса, почему столько Невидимых собралось в особняке Мэллиса, он ответил: «Болезненная увлеченность смертью для них словно кислород, мисс Лейн. Им легко дышится в подобных местах». Той ночью я подумала, что Бэрронс подобен мне, что он обладает безупречной ясностью ума, огромной волей и беззастенчивой жаждой.