— Сперва надо позаботиться о лошадях, — сказал Певерил, который не знал, что и думать о своих собеседниках, — после чего я к вашим услугам.
Гэнлесс свистнул еще раз; явился конюх, который занялся лошадьми, а путешественники вошли в таверну.
Общая зала бедной таверны была обставлена так, чтобы приспособить ее для приема постояльцев познатнее.
Здесь стояли буфет, софа и еще кое-какая мебель, более приличная, чем можно было ожидать по виду дома. На столе была постлана скатерть из тончайшего камчатного полотна и лежали серебряные ложки и вилки. С удивлением заметив все это, Джулиан внимательно посмотрел на своего спутника и еще раз убедился (быть может, но без помощи воображения), что Гэнлесе, хоть и весьма неказистый на вид и бедно одетый, обладал тою неуловимой легкостью в обращении, которая свойственна лишь людям благородным или привыкшим вращаться в лучшем обществе. Его товарищ, которого он называл Уилом Смитом, был высок ростом, недурен и гораздо лучше одет, но не отличался такой непринужденностью манер и должен был восполнять этот недостаток чрезмерной самоуверенностью. Кем могли быть эти двое, Певерил даже не пытался угадать. Ему оставалось только следить за их поступками и разговором.
Пошептавшись с Гэнлессом, Смит сказал:
— Теперь мне надо пойти присмотреть за лошадьми и дать Шоберу минут десять, чтоб он мог окончить свое дело.
— Разве он не придет нам прислуживать? — спросил Гэнлесе.
— Кто? Он? Подавать тарелки? Наполнять стаканы? Нет, ты забыл, о ком говоришь. Такое приказание заставило бы его проткнуть себя шпагой. Он и так уже в отчаянии от того, что не удалось достать раков.
— Неужто? — вскричал Гэнлесе— Не дан бог, чтоб я усугубил это несчастье. Итак, в конюшню; пойдем посмотрим, как лошади поедают свой ужин, пока наш готовится на кухне.
Они отправились в маленькую конюшню, которую спешно снабдили всем необходимым для четырех превосходных лошадей. Конюх, о котором мы говорили, при свете толстой восковой свечи чистил лошадь Гэнлесса.
— Я по этой части католик, — засмеялся Гэнлесе, заметив, что Певерил удивлен этим странным обстоятельством, — лошадь — мой ангел-хранитель, и потому я ставлю ей свечку.
— Я не требую таких же почестей для моей лошаденки; но седло и уздечку снять с нее все же нужно. Схожу-ка сделаю это — она, я вижу, стоит вон там, за старым курятником, — сказал Певерил.
Предоставьте это дело мальчишке — ваша лошадь не стоит того, чтобы ею занимался кто-либо другой, — отозвался Смит. — Если вы отстегнете хоть одну пряжку, то так пропахнете конюшней, что не сможете отличить рагу от ростбифа.
— Я всегда любил ростбиф так же, как рагу, — отозвался Певерил, отправляясь заняться делом, которое в случае нужды должно оказаться по плечу каждому молодому человеку, — и пусть моя кляча лучше жует сено и овес, чем железные удила.
Расседлывая лошадь и кладя ей подстилку, он услышал, как Смит сказал Гэнлессу:
— Клянусь честью, Дик, ты ошибся так же, как бедняга Слендер: прозевал Анну Пейдж и привез к нам неуклюжего верзилу почтальона.
— Тс-с, он тебя услышит, — зашикал Гэнлесс. — Всему есть свои причины, и все идет хорошо. Но прошу тебя, вели своему конюху помочь ему.
— Что ж я, по-твоему, спятил? — вскричал Смит. — Приказать Тому Бикону, Тому из Ньюмаркета, Тому, которому цены нет, дотронуться до такой мерзкой животины? Клянусь честью, он тотчас же меня бросит! Скажи спасибо, что он согласился почистить твою лошадь, а если ты не будешь обходиться с ним уважительно, завтра тебе придется стать конюхом самому.
— Должен сказать тебе, Уил, — отозвался Гэнлесс, — что нет на свете другого такого бедного джентльмена, которого бы объедала подобная шайка никчемных, дерзких и гнусных негодяев и бездельников.
— Никчемных? Вот уж неправда, — возразил Смит. — Каждый из моих молодцов делает свое дело так хорошо, что было бы грешно заставлять его делать что-либо другое; не то что твои мастера на все руки, от которых нет никакого толку. Однако я слышу сигнал Шобера. Этот щеголь играет на лютне песню «Eveillez vous, belle endormie» note 39. Эй, мистер Как-вас-там, — обратился он к Певерилу, — возьмите воды и смойте с ваших рук этого грязного свидетеля, как говорит Беттертон в пьесе, ибо стряпня Шобера подобна голове брата Бейкона — время есть, время было, времени скоро не будет.
С этими словами он потащил Джулиана из конюшни в столовую с такой поспешностью, что тот едва успел окунуть руки в ведро с водой и вытереть их попоной.
Здесь все было приготовлено к ужину с эпикурейской изысканностью, которая гораздо более подходила бы дворцу, чем бедной хижине. На столе дымились четыре серебряных блюда с крышками из того же металла; три стула ожидали гостей. Сбоку был накрыт небольшой столик, вроде употребляемой в нынешнее время открытой этажерки для закусок, на котором несколько высоких сосудов гордо выгибали свои лебединые шеи над рюмками и бокалами. Рядом были приготовлены чистые приборы, а в дорожной сафьяновой сумке, отделанной серебром, стояли флаконы с наилучшими приправами, какие только может изобрести кулинарный гений.
Смит сел с краю, как видно намереваясь исполнять роль председателя пира, и подал знак путешественникам занимать свои места и приниматься за дело.
— Я не стал бы дожидаться, пока прочтут застольную молитву, хотя бы от этого зависело спасение всего народа, — сказал он. — Нам ни к чему жаровни, ибо даже сам Шобер ничего не стоит, если не есть его кушанья в ту минуту, когда их подают. Снимем крышки и посмотрим, что он нам приготовил. Гм… ага… молодые голуби с начинкой, бекасы, фрикасе из цыплят, телячьи котлеты… а посередине… Увы! Я вижу увлажненное горячей слезой Шобера пустое место, которое предназначалось для soupe aux ecrevisses note 40. Десяток луидоров в месяц — ничтожная награда за усердие этого бедняги.
— Сущая безделица, — сказал Гэнлесс. — Впрочем, он, как и ты, служит великодушному господину.
Ужин начался, и хотя Джулиан наблюдал у своего юного друга графа Дерби и других светских молодых людей живой интерес к поварскому искусству и глубокие познания в нем и хотя сам он тоже любил хороший стол, тут ему пришлось убедиться, что он еще новичок в этом деле. Оба его товарища, а особенно Смит, казалось, считали это занятие истинной, единственною целью жизни и с необыкновенным тщанием входили во все его подробности. Разрезать кусок самым искусным способом, смешать приправы с точностью аптекаря, строго соблюдать порядок, в котором одно блюдо следует за другим, и щедро воздать должное каждому, — этой науке Джулиан до сих пор был совершенно чужд. Смит поэтому обходился с ним как с новообращенным эпикурейцем, уговаривал его есть суп до говядины и бросить мэнскую привычку глотать вареное мясо перед бульоном, как будто Рубака Мак-Куллок со всеми своими головорезами уже стоит у дверей. Певерил ничуть не обиделся и с восторгом наслаждался ужином.
Наконец Глнлесс остановился и, объявив, что ужин отменный, спросил у Смита:
— Послушай, любезный друг, хороши ли твои вина? Ты притащил в Дербишир серебряные тарелки и всякие прочие побрякушки, но, надеюсь, ты не заставишь нас глотать, здешний эль, такой же жирный и грязный, как те сквайры, которые его лакают.
— Разве я не знал, что встречу здесь тебя, Дик Гэнлесс? — отвечал хозяин. — Можешь ли ты заподозрить меня в такой оплошности? Правда, вам придется нить только шампанское и кларет, потому что бургонское нельзя было перевезти. Но, может быть, вы любите херес или кагор? Мне кажется, Шобер и Том Бикон привезли немного для себя.
— Но, быть может, эти джентльмены не захотят с нами поделиться? — спросил Гэнлесс.
— Да что ты! Они ни в чем не откажут учтивым господам, — ответил Смит. -По правде говоря, они славные ребята, если обходиться с ними вежливо; так что если вы предпочитаете…
— Никоим образом, — возразил Гэнлесс, — за неимением лучшего сойдет и шампанское.
