Костиков, человек свежий и болтливый, сказал, что и так уже пять тысяч трупов за окружной лежит. Новые – тоже гиблое дело.

Но Костя жил, так сказать, на месте преступления. Он мог почуять криминал. Правда, исчезновение всех

было как-то связано с автобусом. Таечка каталась на оптовку. След Маши с Дашей вел к «трем семеркам». Олег сидел на остановке в киоске. Ваняев с Петраковым уехали к метро. Антон от метро не приехал. На их этаже бывали, однако, они все. Таи Кисюк след оборвался в рассыпанной у мусоропровода хлорке.

Но Харчиха пирожками связала их этаж вообще с половиной Москвы.

Что-то было общее еще, но что именно – от Кости ускользало.

Мускулистые Ваняев и Петраков, верзила Олег, толстушки Маша с Дашей, сладкая дурочка Таечка, вальяжный усач Антон. Ушинского, впрочем, хоронить рано.

Все были молоды. В меру плутоваты и в меру простодушны. Не семи пядей во лбу и не богомольцы-праведники.

Объединяло их одно: принадлежность к новому поколению и здоровье.

Костя думал и нервно тянулся пожевать. Но есть харчихины пирожки он больше не мог. Зуб от удара каблуком еще шатался и начинку, даже мягкую, не брал. Пережевывать одной стороной раздражало. Костя глотал чай.

Главное побуждение потрошителя – если не психопатия, то деньги. Убийца один у всех шести. Корысть, следовательно, – одна.

Психопаты на этаже есть. Тихий Митя и крутой Егор.

А вот жить хорошо охота не только психопатам.

Могли ограбить. Нищие польстились бы и на гроши.

Могли найтись дельцы – торговцы человеческими органами.

Могли фанатики из секты ради новых адептов принести кровавые жертвы.

Всё это было реальностью. Кто реалист, тот и жил, пусть он фантастический циник, монстр, мясник.

Кто мечтатель – деградировал. Жиринский делал вид, что ученый, а сам от отчаяния набивал кишки.

Кто же был этим самым «реалистом»?

Впечатление, что здесь – вся мировая грязь помоек, овощехранилищ, подвалов часовен и пепелищ пришоссейных пикников.

Трудно дышалось одним воздухом со скотом. Все стало отвратительным. Костя не писал, не читал, не гулял, не ел. Слушал беседу священника по радио, в остальное время лежал, прикрыв глаза почтенными «Известиями». Однажды, разлепив одно веко, машинально прочел заметку, как журналистка изловила маньяка, насиловавшего женщин: караулила в парке и выследила.

Парка в Митино не имелось, имелся лес за кладби­щем. Но Костя жил среди людей. Сбежать им было некуда. Косте – было куда. Но он – не Иуда.

Костя собрался выяснить, что за тхеквондо у «докторов».

Но, пока раздумывал и решался, его потянуло к воскресшему Жиринскому.

Жирный не представлял опасности. Был беспомощный, наркотически, зависимый от еды, но смотрел понимающе. С ним хотелось говорить.

И потом харчихины слова о «черной мясе» свербили Касаткина. А ведь Жирный был спецом по старине. И любил он древних психов, будто жил не в трудовом Митино, а в праздном Риме.

– Не ходи, – сказала Катя.

– Почему?

– Он ненормальный.

– А кто нормальный? – сказал Костя и вышел.

Жирный, как всегда, сидел дома, но похудел.

Его толщина странно зависела от внешней атмосферы. Стоило случиться несчастью – Лёва разбухал. Все хорошо – истощался.

Эта, так сказать, метеочувствительность была, конечно, психопатского происхождения. Она напоминала истерию со стигматами. Стигматы у истериков, как известно, даже кровоточили, будто действительно от гвоздей.

Бобыль оказался чутче газет и барометра.

С этой осени до зимы, по мере исчезновения людей, Жиринский раздувался и раздувался, и стал как насосавшийся клоп.

Костя помнил, что недавно, когда пили чай у Беленького, Жирный еле влез в дверь, выставив вперед руки.

В трагическое воскресенье он чуть не задохнулся от блинов. Поправившись, похудел.

Жиринский тыкал в компьютерные клавиши, сидя боком к двери. В профиль видно было, как обвисли живот и зад, хотя с новой тревогой о пропавшем Ушинском они стали уже припухать. Оклемался, видимо, после больницы.

Пол был липкий, потолок в подтеках, но книги покрывали стены аккуратно и сплошь. Корешки – и старые твердые, и новые мягкие.

– Все сидите? – сказал Костя.

– Почему сижу. И хожу. Гуляю.

– Один?

– А с кем же еще? – очки жутко блеснули. – С Поволяйкой, что ли?

– Не боитесь?

– Чего?

– Последних событий.

– Не боюсь.

– Вы крутой?

– Не ерничайте, Костя. Кому я нужен?

– А Ваняев с Петраковым, а Маша с Дашей – кому?

– Кому-кому. Нет, Костя, из меня только клей варить. На мясо я не гожусь.

– При чем здесь мясо? Сами ж говорили – чеченцы.

– Чеченцам нужна рабсила. А тут мертвечина, причем обрезки.

Он отодвинул свой ноутбук и положил на стол все десять пухлых пальчиков, словно говорил: вот он я весь.

– Но зачем?

– У каждого свои сласти, – сказал Жиринский и отвернул лицо.

– Знать бы эти сласти, можно было б схватить за руку.

– Зачем? У вас свое мясо, и тоже с наваром. Он подпер лицо руками и теперь косился на Касаткина сквозь раздвинутые пальцы. Глаз не видать.

– Харчиха говорила, что это школьные тхеквондисты устраивают черные мессы. Что думаете, Лёва?

– А ничего, – сказал он, глядя на миску на краю стола. – Есть будете?

– Не-а. У меня зуб.

– Давайте.

Он снял тарелку с миски. В миске были беляши и булочки. Рядом стояли стакан, термос, варенье и банка кофе.

Жирный дал Косте стакан и взял себе термосный стаканчик и булочку. Налил. Макнул половину булки и откусил.

– Так что за месса, Лёва?

– Это не ко мне. У меня в древнем мире – пир.

– А в новом?

– Новый – не моя тема.

– Не ваша, а вон у вас Канты с Фрейдами.

– Канты ни при чем. Они приличные, молились.

– А неприличные что делали?

– Ну, ставили на четвереньки голую бабу. На ней, с вашего позволения, – дары… Да нет, Костя. В наше время, христиане…

– Эти – «доктора».

– Ну, все равно, люди, белые,

– «Черные». И шефы – японцы. Лёва взял беляш.

– По-вашему, Костя, виноват ритуал?

– А что? Овец взяли упитанных. И красавчик Антон пропал.

– И Антоша Ушинский, полагаете вы, – новый Андрюша Ющинский? И отрезал ему голову новый Бейлис? Может, Беленький Петр Яковлевич?

Костя криво улыбнулся странному совпадению имен.

– Нет, – убеждал Лёва, – жертва – дело серьезное. В четвертом, знаете ли, веке у священника вино и хлеб превратились в кровь и мясо. И обратно не превратились. Медики проверили. Оказалось: мясо из сердца и кровь. И вообще… для ритуала одного человека мало.

– Но ведь практикуют жертвоприношение хлысты, к примеру.

– Практикуют. Но нужен коллектив.

– С коллективом у нас хорошо.

– Верующих.

– С этим хуже.

– Я вам, Костя, вот что скажу. Самые знаменитые сатанисты – самые нравственные люди. Антон Лавей, их отец-основатель, вообще служил в полиции. Есть, конечно, практикующие. Но кто практикует – не раскидывает останки по мусорным бакам. А тут расчленили для удовольствия. С коллективом не тот кайф. Действовал одиночка.

И еще булочку. Макнул и сунул в рот всю.

– Допустим, – сказал Костя, – но у нас одиночки – весь этаж. Где Митя берет деньги колоться? И Чемодан всюду рыщет со своим чемоданчиком. Струков тоже – хмырь. Живут полузаконно.

– А кто – не полу? У всех, мой милый, есть, что скрыть. – И еще беляш.

– Но не трупы же.

– Почему. – Булочку. – Существование – тоска. С тоски до всего дойдешь. – Булочку. – А впрочем, может, вы и правы, – прожевав, вдруг сказал он научным голосом. – Ритуалы – свои у каждой эпохи. Беленький-старший, моясь в бане, расстреливал пару икон.

Жиринский впитал в булки весь кофе и долил из термоса в стаканчик.

– А другое не допускаете? – осторожно спросил Костя.

– Допускаю, допускаю, всё я допускаю. – Жиринский поднес к губам банку с вареньем и закрыл глаза.