Костя вышел и обошел храм. На подвальной двери висела пломба. О. Серикова уже тягали на допрос и оштрафовали за неуплату налогов с дохода от сдаваемого в аренду помещения.

Как всегда, все случилось, когда жизнь кончилась.

В пятницу вечером Костя заставил принять в Митинском отделении заявление о пропаже несовершеннолетнего Смирнова Евгения.

За отсутствием трупа дело не возбудили, но на утро назначили проверку. Опрос соседей и осмотр места происшествия лежали на участковом.

Костя поехал ночевать на Берсеневку с расчетом пристроиться завтра к Дядькову в походе по квартирам.

В субботу 10 апреля он проснулся на рассвете с желанием выброситься из окна.

Жэки с Катей-старшей не было ни дома, ни в Митино. Отец с матерью не волновались, приученные, что дети дома редко. Мучился Костя один.

Касаткин не был истериком, но к чувству вины оказался не готов.

Он подошел к окну, содрал оконный скотч и рванул балконную дверь.

Вышел на балкон и оглядел предрассветный двор.

Стены и стены.

Костя перегнулся через бортик и приготовился падать боком, чтобы осталось лицо. Повернув голову, глянул на длинный соседний, бывший брюхановский, балкон. Теперь он принадлежал красавице, пахнущей духами «Иссей Миаки», которые хотелось вдыхать. На балконе валялись куски бесценного бамбукового паркета и стояли ярко-синие ведра с никелированными ручками. На ручках посередине белели облатки, в ширину ладони и с желобками для пальцев. Рядом валялись половые покупные тряпки с ярлычками в уголках. Видно было, что их кинули в стиралку и что стиралка с сушкой, и что потом стиранное швырнули на балкон не глядя, потому что в тряпочную кучу попали трусики. Трусики были, как с плейбоевской рекламы, треугольник на змейке. Такие среди Костиного женского окружения никто, кроме Кати, носить не мог.

Тут Костя вспомнил некоторые совпадения. Но подумать он не успел, потому что ему до головокружения потребовалось увидеть соседку.

Это, в сущности, ничего не меняло, но хотелось посидеть с ней пять минут, просто так.

Он вернулся в квартиру и вышел на площадку. На лестнице кто-то метнулся вниз. Костя позвонил в дверь незнакомке. Никого.

Костя снова пошел на балкон. Внизу из арки во двор вкатил черный «Ролле». Остановился. Вышла тонкая фигурка в распахнутой шубе и светлом платке и скрылась в подъезде.

Костя побежал, но опоздал. Дверь на площадке закрылась и щелкнула.

Легонько веяло «Иссеем».

– Влюбился, Костька? – спросила Тамара в пижаме. Она вышла из кухни и кофейными парами перебила неземной дух.

– Еще не хватало.

– Влюбился, влюбился. Иди-ка яишенку.

Касаткин гипнотически вошел за пижамой на кухню, сел и застыл над тарелкой.

Что делать дальше, Костя не знал. Хотелось выговориться. Но скажи он Тамаре слово – задушила бы охами.

– И Аркашка влюбился, – зевнув, сообщила Тамара у плиты. – Караулит ее с утра до ночи.

– Блевицкий караулит деньги. Дурак.

– Чего это?

Костя отодвинул яичницу и глотнул кофе.

– Банкиршам такие не нужны, – сказал он.

– Много ты знаешь. Бабу с деньгами охмурить легко. Мужика – шиш, а бабу – раз плюнуть! Улыбнись – твоя. И потом, таких банкирш не бывает.

– Каких?

– Ну… таких.

Она вынула ложку из кастрюльки и покрутила ей, прикрыв глаза. С ложки на стол слетели манные брызги. Костя подобрал их пальцем, рассеянно слизнул и встал.

Оставалось ехать в Митино в засаду и ждать день, два, месяц, пока не найдется Жэка.

Он вышел в переднюю и оделся.

На площадке послышался шорох и вздох.

Касаткин приоткрыл дверь.

На лестнице стоял Аркаша. Повернул на звук голову. Огромное лицо макроцефала с недосыпу опухло. Глаза заплыли и были как щели. Поднялся, подошел.

– Ты что, Аркаш?

– Покурить, – сказал Блевицкий хрипло. – Нельзя?

– Так рано?

Дверь незнакомки снова щелкнула и открылась.

Дунул ветерок чудесного «Иссея».

Из квартиры вышла Поволяйка, Поволяева Анна Ивановна, в длинной нежной шубе. Лицо было чистым, без синяков, рот влажный розовый, светлый палантин накинут, но не завязан, колыхались между бортами шубы тяжелые шелковые концы.

Костя прижал лицо к лицу Блевицкого и обнял его за талию.

Макроцефалья Аркашина голова была хорошей ширмой.

Уголком глаза Костя увидел, как покосилась Поволяйка на их объятие и улыбнулась. Блеснули идеальные зубки.

Костя втащил Аркашу в квартиру и костяшками пальцев ткнул за ним дверь, чтоб захлопнулась.

– Ты чё, блин, Кось? – сказал Аркаша.

– Поволяйка!

– А?

– Кажется, не заметила.

– Кого? Кто?

– Она. Меня.

– А в чем дело?

– Откуда она здесь?

– Поволяева? Как – откуда? Её ж квартира.

– Поволяйки? – изумился Костя. – Банкирши?

– Почему банкирши? Она любовница Стервятова.

– Какого Стервятова?

– Ты чё, Кось? Главного прокурора.

– Бывшего, – повторил Костя, уже бессознательно.

Он отодвинул Аркашу от двери и выскочил на площадку.

Лифт где-то ездил.

Костя ринулся вниз прыжками через десять ступе­нек.

У подъезда машины не было. Зад «Роллса» вильнул в арке.

Костя выскочил за ним. Слева у магазина и справа у кино стояли такси и в кучке курили таксисты. «Ролле» между ними пережидал движение.

Костя, заслонив лицо рукой, нырнул в левую ярко-желтую машину с шашечками. Водитель дымил прямо в ней. Костя, кивнув на «Ролле», сказал ехать за ним, но не впритык.

Таксист хмыкнул, обдав смесью свежего и застарелого курева.

– Родственница, что ль? – спросил он.

– Да-да, – быстро сказал Костя.

И покатили.

Ни шапки, ни шарфа закрыться у него не было. Он пригнулся на заднем сиденьи и чуть-чуть высунул голову над спинкой переднего.

Из набитой пепельницы воняло холодным табаком.

Костя хотел закурить, но в карманах было пусто. Ни сигарет, ни денег.. Скомканный бумажный платок и телефонный жетон.

Машин в субботу было мало, по Тверской проехали резво и блюдя расстояние без труда. По Ленинградке домчали до аэровокзала. Тут машин было больше и затеряться легче. Поволяйка поставила «Ролле» на стоянке, повозилась в машине, выскочила в черной бесформенной куртке, отбежала метров тридцать и подняла руку. Лицо снова стало грязноватым, с запавшей верхней губой.

– Шеф, возьми клиенточку, – внезапно твердым голосом, но дрожа внутри, велел Костя. Шофер длинно усмехнулся.

– Ладно, ладно, так надо, – сказал Костя, чтобы создать дружбу. – Заработаешь. Меня здесь нет. Поедем, куда скажет. Кажется, в Митино.

Подкатили. Тормознули. Костя пригнулся.

– В Туфыно, – сказала в окно Поволяйка, без передних зубов просвистев слово «Тушино».

– Тушино?

– Туфыно, да.

Костя свернулся клубком на полу и зажал защелку задней двери. Поволяйка открыла переднюю и плюхнулась на сиденье. От ее телогрейки несло соленым. «Иссей» исчез и в сочетании с мочой и килькой дал тошнотворную женскую вонь. К счастью, таксист опять закурил.

Снова помчали.

Костя, как в газовой камере, утих.

Таксист дымил. Поволяйка молчала.

– Вот здесь, – наконец сказала она у метро. – Вот. Других нет.

В щели между спинками показалась худая рука с зеленой бумажкой с Франклином и цифрой 100. Поволяйка выскочила.

– Сдачи не надо, – сказал Костя и тоже выскочил, выждав десять секунд.

Шибануло теплом. Солнце вышло раньше праздника. Бликовали стеклянные двери метро и огромные окна новых автобусов – «мерседесов».

На остановках экспрессов на Митино толпился на­род с сумками, особенно много было с цветами у митинского «кладбищенского» 777-го.

Поволяйка натянула на голову красный спортивный вязаный колпачок, юркнула в толпу, влезла в «три семерки» вместе со всеми и скрылась в середине.

Залезали, груженые и с букетами, тяжко. Костя бросил жетончик в один из телефонов на стеклянной стене метро и набрал свое Митино. В трубке ответили. «Кятя!» – радостно крикнул Костя. «Да-а-а», – услышал он удивленный глухой Катин голос.