Костя вздохнул и спросил, не надо ли чего.

– Тьбя.

А может, Костя немного ханжил и в этой бесполой тушке были именно «амуры» и настоящее женское влечение?

– Перестаньте, Нюра. Вы есть не хотите?

– Иди к своей блядине. Я ж для тебя не женщина. Пьяная – пьяная, а глазки – бабьи. Разглядела давнишние Костины заходы в Нинкин коридор.

– Ну что вы…

– Вали. Бандерша твоя Къпустница. С Фъдькой. Свлчи.

– А что они делают?

– То.

– Деньги?

– Дьтей.

– И сколько сделали?

У Нинки детей не было. У Кучина, кажется, тоже.

– Шсть. Смь… – сказала она и пьяно заплакала. – Не хди к ней… Людоедка она… Всех ест…

– Лучше сами поешьте и переоденьтесь, – Костя мягко тронул ее за плечо, положил наконец бутербродницу и сверток ей под нос и пошел.

– Кыся, пджди… – заныла она вслед. – Я люблю тебя…

– Это хорошо, Нюра, правильно, люби. Любить ближнего мы обязаны.

– Кыся…

Кыся обернулся, мигнул ей дружески обоими глазами и вышел.

«Все же я прав, – с удовлетворением подумал он, вдохнув свежего лестничного воздуха. – Человеческий подход всегда побеждает».

Но каков подход к Капустнице – это вопрос.

Поволяйка – не ученый Лёва, говорить связно не могла. Но и то, что сказала, – кое-что. Ругала она Нинку из ревности, но навела Костю на новые мысли.

Скрытную овощную барышню стоило повидать.

Косте давно уже стало не до ухаживаний. Ухаживать с задней мыслью, то есть подглядывать, он не мог. А нужно было разглядеть, кто и что рядом. Дело крутилось именно здесь. Все чем-то занимались и явно, и тайно. Сам воздух казался мутноват не от весны, а от людей. Что-то тут да было.

Костя советовал Поволяйке любить христиански и сам хотел любить всех, и Капустницу, и Кучина, и убийцу, ибо и в убийце прообраз христов. А нелюдей было так мало, что как бы и не было вовсе. Вспоминались Чикатило, Оноприенко да людоеды-блокадники. Лучше любить всех и их, чем из-за них никого. Сейчас эти зверства – сказки.

Дела, кстати, в Нинкином овощном шли хорошо. Кучин завел дело вовремя, как в воду глядел. Слухи о кошатине отравили сознание всех. Мясные конкуренты пали. Переперченые пинякинские котлеты покупались плохо. Стала заказывать было школа, но дети, ковырнув, отставили. Собаки и кошки такое не ели.

Овощи пошли в районе нарасхват. Цуккини, и те не залёживались, а капуста шла, как хлеб, ко всему. С утра до вечера потребляли провансаль, рассол, щи, голубцы, солянку.

Люди бесились с жиру. Не только судачили, что Касаткин ест кошатину, а баба его ничего не ест, но ворует у детей. Пошли письменные жалобы на Петровку и звонки на телеканал «Московия», что в местной выпечке некачественный фарш.

Милиция устроила повторную проверку мяса. Анализы соответствовали требованиям санэпидемнадзора. Слухи следствие отвергло.

Но это ничего не изменило. Кучин процветал.

Помещался он в одноэтажной коробке в конце улицы рядом с Костиным домом и напротив отца-Серги-евой церковки. Помещение магазин занимал на пару с хоэтоварами: налево – овощи, направо – моющие средства, между – коридорчик и служебки. Кучину становилось явно тесно.

Костя считал, что Нинка при деле и страдать ей некогда.

Можно было сходить с ней еще раз в «Патэ&Шапо» и поговорить о том о сем.

На повестке дня стоял человеческий подход. Касаткин продолжал нести крест служения.

В Крестопоклонное воскресенье 14 марта Костя отправился в Покрова.

Отец Сергий давно интересовал его. Вел он себя странно.

Ушинская рассказывала Косте о нем. Сереженька Сериков, Кучин и Антошенька в школе дружили. Но Антошка лентяйничал, Кучин егозил, а Сереженька был тихоня. После уроков сразу на автобус. Жил Сериков за Юрловкой. Но это за МКАД рукой подать. Живет там и сейчас. Говорят, возродил артель, варит свечки. Всегда был себе на уме.

Прекрасно, думал Костя, что добыл о. Сериков митинскую Покрова. Но старался он, по всему, не для паствы. Чем же он занимался?

Все эти «миссионеры» лезли из кожи вон, чтобы заманить людей. Канава раздавал старцам белые маечки и соблазнил даже подростков возможностью посидеть вечерком в раздевалке, как в клубе. Хаббардиане дарили школе вредные карандаши и бобковскому ДЭЗу просроченную тушенку. А отец Сергий вместо службы Богу и людям служил мамоне и покойникам.

В результате Митино тайно медитировало.

Началось было недавно строительство на плешке нового храма – митинцы написали протест. Не захотели беспокойства от колокольного звона. На плешке по-прежнему выгуливали собак.

Отец С. Сериков остался один на все Митино духовный хозяин.

В сумерках к Покрова подъезжал грузовик. О. Сергий с шофером выкатывал из машины крытые контейнеры, заталкивал по пологому скату сбоку в подвальные темноты.

А весь его приход составляли книжный червь Жиринский, да Поволяйка с Опорком как папертные нищие по призванию, да двое-трое случайных «похоронщиков» и старых грымз, которые всегда там, где хоронят.

В том же составе прошла и воскресная служба. Жиринский стоял ссутулившись и не повернул к Косте

головы, Нюрка в красной кофточке важно собирала огарки, и почему-то присутствовал тот же Кучин. Костя предположил, что торгаш зашел к о. Сергию по старой памяти.

Временами откуда-то несло гнилью, словно кладбище не рядом, а здесь.

Не белёные еще стены, несмотря на новые иконки, выглядели сиротливо. Но и это было красиво, да еще звездочками искрились всюду свечки, которые Поволяйка с деловитым видом меняла.

После литургии было отпевание с группкой чужих. Костя подошел под благословение. О. Сергий благословил так же, как исповедовал утром, – ни слова не говоря. Сам он был тщедушен, с пушком на щеках и вислыми прядками на ушах, а рука – жесткой и красной и ногти с черной каймой.

Искать повода для беседы Костя не стал. Батюшка и без беседы был как-то весь налицо. Не духовный отец, а свечевар. Что ж, тоже, в конце концов, дело. И потом, на вечер Костя назначил свидание Капустнице. В воскресенье «Овощи» работали до шести. Договорились, что он подгребет прямо к магазину.

Домой к Нинке идти не хотелось. Она только-только купила двуспальную кровать.

В «Патэ» в Матвеевское Костя тоже решил не ехать. Хватит лангустов. Наметил он посидеть с Нинкой в Митино в «Махарадже». Еда там была тяжелая. Все, включая кофе, отдавало кардамоном. Он отшибал флирт. Едоки предпочитали разговаривать.

Назначая Нинке свидание накануне вечером, Костя пришел к ней в тапочках и, сказав, что Катя ждет с супом, был краток.

Нинка робко любовалась им, не умея удержать.

Уходя, он чмокнул ее.

Нинкины щеки, прежде шероховатые, стали теперь гладкие-гладкие. Стараясь нравиться Косте, она мылась, наверно, нечеловеческим мылом. Таких нежных щек он не целовал никогда. Что это за косметика, спросить Костя не смел. Вспомнил только, что в Освенциме из людей варили очень дорогое мыло для дам. Костя чмокнул Нинку для проверки в другую щеку. Потрясающе! Ее кожа была нежней нежного. Казалось, целовали не его губы, а ее щека. А может, и не мыло, а надежда умягчила наждачку. Это было другое лицо.

У Кости вдруг забилось сердце. Ради него Нинка творила с собой чудеса. Все же это было прекрасней «человеческого подхода». Костя опять, как в октябре, чуть было не влюбился в Капустницу. Но нет, спокойно. Сперва разобраться.

От нетерпения он подкатил к магазину пораньше и до закрытия стоял в «Хоэтоварах». Лежали продукты, видимо, гаврилинского производства – канцелярский клей, свечи и мыло, хозяйственное и детское.

Костя купил детское и, вернувшись в машину, в оставшееся время изучил вдавленные в мыло буквы. На коричневатом боку стояло: «ТОО Гавмыло». Пахло Нинкой.

Значит, вот где сбыт у сериковской артели. Что ж, нормально.

В пять минут седьмого Костя вышел из машины и дернул магазинную дверь. Закрыто. Левая овощная витрина светилась. Он глянул в стекла.