Овечка, она не даст себе быть счастливой. Ей нужно принести себя в жертву. Но она любит его. Она не уйдет.

«От любви не денешься», – закончил мысль Костя и рванул на зеленый.

Перед сном они поговорили, не поминая Жиринского. Незаметно и грустно началась весна. На носу Страстная. Мерзкая история постепенно забывалась. Харчихи и бомжей больше не было. В доме стало тихо.

– И неуютно, – добавил Костя. – Скорей бы уж вернулась.

– Кто? – спросила Катя.

– Как – кто?

– Тебе лучше знать.

– Я про Харчиху.

– Харчиха, наверно, шикует.

– Неизвестно. Говорила, что у нее ни гроша.

– Бедная Матрена.

– Да, бедная. Не то что твоя Капустница.

Костя хотел отбрить «твоим Жирным», но смолчал. Он откинулся на подушку и улыбнулся святомученически, как обычно улыбалась она сама.

Уикенд прошел серо. Почти не разговаривали. Поставили в воду вербу. Отнесли пушистый прутик и конфеты «Шоколадные бутылочки» Мире Львовне с извинениями за Костино бегство из больницы, но Мире было ни до чего. Врачиха вырядилась. Стояла яркая, пышная, рыжая узкобедрая бочка с сухими ногами на шпильках. Разлепила малиновые губы. Сказала: «Дгянной магьчик», – положила коробку и веточку на стол и надела шубу. Выйдя с Катей и Костей, она заперла дверь и отбыла в своей почтенной каракульче на прием в РАМН. Праздновала. Ее ЛЭКу дали наконец соро-совский грант. Катя и Костя понюхали вслед: пахло внутренностями крокодиловой сумочки. «Духи „Ко-ти“», – с уважением сказала Катя. «Помню, – вспомнил Костя. – Про них пели белоэмигранты».

На ночь Катя вдруг разгулялась и сварила борщ без мяса. Костя съел всю кастрюлю и сел в кресло. На кухне усыпляюще капал кран. Ко-ти. Кар-ден. Кар-мен. Кар-ман. Что там было с карманами? Орали, что Катя лезет в карманы к детям. Психи все. Костя стал проваливаться в сон. Вдруг где-то внизу громыхнуло и мелькнули красноватые сполохи.

Выглянули в окно. Полыхала Костина «Субару». Огненный столб укоротился, и машина горела аккуратно. К ней сбегались.

Костя перенес удар мужественно. Бог дал, Бог взял. Костя даже обрадовался. Он был прав и на верном пути. Потрошитель ответил, взорвав машину.

Изувер не мог быть уверен, что Костя ничего не знает. И все же на шантаж не шел. Это важно. Очень важно. Значит, чудовище не боялось угроз. У него, как и предполагал Костя, хорошая маска.

Но ведь вот отозвался. Одно из двух: или он отказал, или готов встретиться и машину сжег для острастки.

Костина так называемая разведка боем, конечно, вызывала по временам дрожь в коленях. Не от страха. От странного чувства неловкости. Будто лезет Касаткин куда не следует. Но отступать было поздно.

По крайней мере, гадина схавала «Субару», у Кости краткая передышка. Надолго ли? На месяц? На день?

На другой день, в Великий Понедельник Страданий 5 апреля, Катя встала радостная, помыла окно. Косте показалось – промыла его раны. Теперь он сам был страдалец, потерявший «Субару». Катя смотрела любяще.

Чтобы закрепить успех, Костя велел ей готовиться к самому страшному. Катя глянула на него так нежно, что глаза ее даже помутнели. Расспрашивать она из кротости не решилась.

Костя почувствовал, что готов свернуть горы.

– Не морочь себе голову, Кот, – только и сказала Катя.

Но все было, в сущности, решено. Не хватало немного аккуратности и осторожности.

– Ты самый аккуратный и самый осторожный на свете, – услышал Костя.

Утро пришлось потерять в милиции по поводу автомобильных формальностей, днем он гонял в «Патэ» выбрать столик для наблюдения. В ресторане он есть не стал, собираясь обедать дома с Катей, но взял у них с собой бутылку номерной «Вдовы Клико». Стоило шампанское, как небольшой «Фиат», но Косте по блату сделали такую скидку, что практически подарили.

По дороге, в «Седьмом Континенте», Костя купил омара. Из центра добирался долго, на метро до Тушинской, потом «тремя семерками». Час-пик еще не наступил, но в автобусе уже была давка. Редкий экспресс собрал все Митино. Ближе к остановке вспыхивала брань, кто-то просил убрать руки, кто-то дергался, как контуженый, остальные подначивали. «Воруй – не хочу, – подумал Костя. – Чем обзывать вором, лучше бы схватили за руку», – и застегнул карманы на боках.

В подъезде впервые за долгое время не воняло котами. Поволяйка с перепугу после ИВЗ подрядилась мыть лестницу. Долго выдержать она вряд ли могла, но теперь, по крайней мере, у лифта не валялись объедки. Пол был чист, а в коридоре у Костиной двери – первозданно оранжевый с беловатыми разводами: видно было, вымыла с содой.

Костя вошел, выставив руку с «Клико». Кати не было.

Одежды ее нигде не валялось, но как-то напоказ.

На столе лежала грязная бумажка.

На бумажке было написано печатными буквами: «Катька. Твой е…..ся с двумя».

Машинально подумал: «С Нинкой и Нюркой, что ли? Бред. Негодяй». Огляделся. Всех шкафов был стенной в прихожей и комод с четырьмя ящиками – два ее, два Костиных. В шкафу осталось только Костино, в комоде тоже. Костю бросили.

Он выскочил, добежал до Жирного и стукнул в дверь. Тихо.

Он стукнул еще. Потом заколотил кулаком, потом двумя и крикнул: «Откройте! Кать, а Кать!»

Дверь не открылась, зато открылись соседние – Мити и Чемодана. Митя стоял, Чемодан вышел в пальто.

– Ты че, а? – сказал он с того конца коридора.

– Жирный дома? – спросил Костя.

Чемодан запер дверь и ушел к лифту молча. Идиот.

Вдалеке щелкнула лифтная кнопка.

– Жиринский! – крикнул Костя и стукнул. От лифта в коридор вошел Егор Абрамов в своей кожанке, пестря значками.

– Ты че, а? – сказал он в точности, как Чикин.

– Жирного не видел? – опять тупо спросил Костя.

– Жирного не видел, а Катьку твою видел, – осклабился Абрамов.

– Где?

– В автобусе, – сказал он, отпирая дверь. – Притиралась к мужикам всю дорогу. – Он вошел к себе. – Плохо ты ее… – дверной хлопок заглушил конец фразы.

Костя вместо ответа стукнул по Жиринской двери.

– Жирный не откроет, – сказал Митя.

– Почему?

– У него гости.

– Бесы?

– Ангелы.

От Мити пахло жженой тряпкой. «Накурился», – понял Костя.

Плещеев стоял задумчиво, забыв уйти к себе, на Касаткина не смотрел.

Костя еще раз стукнул, послушал скважину, чихнул в половик, подняв пьшь, до которой не добралась Поволяйка, пошел назад. Проходя мимо Мити, механически глянул в дверной проем. На полу лежали матрац и клеенчатые и тряпичные сумки, с какими ходят в магазин хозяйственные старухи. Больше в комнате ничего не было. «Как всё просто у некоторых», – с мрачной завистью отчаяния подумал Костя.

К вечеру Касаткин собрался и уехал в родные пенаты, в кремлевско-берсеневскую советскую мертвецкую.

Так закончился поиск свежих сил в перспективном Митине.

Дома все было то же. Бабушка лежала, Барабанова исправно варила бабушкину баланду, «ни рыбу ни мясо», и стирала простыни. Верещало радио. Оказывается, правительство тоже пало.

Костя прошел к себе и разложился на столе. Комната сияла чистотой и свежестью. Тамара, напуганная летними смертями, блюла у Кости порядок по собственному почину.

Сел за стол, включил «Тошибу», закурил, стряхнул пепел в глубокую, как урна, малахитовую пепельницу. На бортике, на бляшке с загнутыми углами, чернела гравировка «Дорогому товарищу Константину от Серго.7. 11.1927».

Будто и не уезжал, а зима приснилась. Поспал и вышел на той же станции. Вольный казак. Руки в карманы – и пошел на все четыре.

Тут Костя вспомнил автобусную давку днем. Вышел на остановке, зажал пакет под мышкой, бутылку под другой, – и сунул руки в карманы, не расстегивая. А ведь в автобусе карманы застегнул. Помнил движение: свел с боков к центру обе молнии. Молнии разъехались, пока пробивался к выходу. Или вор. Денег в карманах не было. Выложил перед тем на омара, к счастью, верней, к несчастью.