– Говори, – сказал Костиков.
– Говорить? – спросил Костя.
Все посмотрели на Кисюху и директоршу Ольгу.
– Говорите, – сказала Ольга. Кисюха кивнула.
– А что говорить? – вздохнул Костя. – Говорено-переговорено. Помните, сколько обсуждали: почему пропали люди. Пропали молодые. Думали, может, маньяк. Я сомневался. Были уже Чикатило, Оноприенко, Реховский. Чтоб так скоро такой же четвертый псих – сомнительно. А Таечка вообще исчезла у себя дома. Потом думали – попали в цыганские попрошайки, или в публичный дом в Турции, или в чеченское рабство. Вариант похищения отпал, когда нашлись трупы.
Опять же, всю зиму обсуждали: зачем было убивать. Убитые – неденежный народ, один Ушинский с деньгами.
– С какими деньгами?! – воскликнула Ольга. – Из чего же мы бились с Антошенькой?! Китаезам сдай, у черта лысого клянчи! Сидели б тихо, может, обошлось бы все…
– Не обошлось бы, – успокоил Костя. – Но зачем они сдались убийцам? Разумеется, пошли слухи… Заговорили…
– За-го-во-ри-ли! – протянул Борисоглебский. В «Этом Самом» он вел теперь рубрику «Слухи». – Еще слушать, о чем говорят.
– Почему? Говорят о том, что в воздухе. А в воздухе актуальное.
– А что у нас актуальное? – спросил Глеб.
– Сам знаешь. Денежки. Я, честно говоря, тогда растерялся. Вокруг зарабатывали все во всю. Пол-Митина незаконно.
Но вот что я подумал. Народ трясся над каждой копейкой и об играх не думал. Преступный бизнесмен тоже сделал бы дело и – концы в воду. А тут как будто играли в чудовищную игру. То останки в помойке, то контейнер с капустой.
Конечно, я первым делом пошел к бездельникам, «докторам».
– К каким доктогам? – прищурившись, спросила
Мира.
– К «черным». Беленький вздрогнул.
– Не волнуйтесь, Петр Яклич. «Доктора» оказались тихим пенсионерским кружком. Правда, и они, – подмигнул он, – могли быть чьей-то крышей.
Бывший мидовский кадровик крякнул.
– Но и Кучин, и отец Сергий, – продолжил Костя, – тоже вызывали подозрения.
Он посмотрел на Капустницу. Нинка сидела, прикрыв ладонью рот. Глаза, как всегда, блестели.
– Оба, – сказал Костя, – расстарывались для денег. К тому же они приятели со школы. Могли завести общий подпольный бизнес или бартер. Отец Сергий вообще мыловар.
– Не мыло… Он же батюшка! Свече… – обиженно сказала Нинка.
– Что – свечи?
– Вар. – Она фыркнула.
– А мыло чье у вас в магазине?
– Ну, это так, заодно…
– Вот именно. А другие батюшки заодно торгуют табачишком. Заодно – и Кучин мог подложить конкурентам свинью. Смотрите, как сели все на капусту с картошкой, как только поползли слухи про мясо.
Но все-таки сами себе отец Сергий и Кучин не враги. Не стали бы они устраивать эту мерзость с подвальным контейнером.
А может, думал я, наоборот, Кучин обезвредил конкурентов или о. Сериков пустил трупы на мыло и клей. А вещдок подкинули сами себе, чтобы явствовало: невиновны мы, мы – жертвы.
К другим мужикам я тоже присмотрелся. У всех было что-то не то. Наглаженный наш «Утюг» Струков, Егор с качками, понятное дело, ну, и Митя со своими сумками…
Костя вспомнил митины героиновые мешочки и осекся.
– Какими сумками? – спросил Костиков.
– Хозяйственными, – отмахнулся из соседской солидарности Костя. – Или Чикин с кубышкой.
– Чикин… да, хм, гм, – сказал Дядьков. – Кто-то ворует кабель в подвалах. Вчера снял триста метров. Обесточил подъезд.
– И спас меня, – сказал Костя, – от поволяевской электроплитки. Спасибо. А женщины у нас не лучше.
– Спасибо, – сказали женщины.
– Но сами посудите. Все плутовали. Доходы ж не объявляли.
– Одна я, дура, задняца, – сказала Харчиха в знакомой сиреневой кофте. – За кулябяку десятку получу, семь отдам налога, в задняцу.
– Не перебивайте, Матгена, – сказала Мира.
– Значит, женщины, – продолжал Костя. – Тоже крутятся. Взять Бобкову Матильду Петровну. Старый человек, а молодым фору даст.
– Догонит, и еще даст, – тявкнула горбунья.
– Не пегебивайте, Матигьда, – сказала Мира.
– Да все. И Раиса Васильевна, и Мира Львовна.
– Что – Мига Гьвовна, а? Что – Мига Гьвовна?!
– Не перебивайте, Мира Львовна, – сказали все. Кисюк Раиса Васильевна закусила губу. Она ерзала то и дело. Казалось, решалась.
– Наслушался я, Мира Львовна, в больнице разговоров.
– Газговогы.
– Ну, ясно. Я понял, когда прочел листовку про трансплантарий. Листовка была от абрамовцев. Афганцы подрядили их на расклейку туфты, чтобы выгнать вашу ЛЭК и занять лэковский флигель. Митинское эрэнъе тоже трудовое.
На лице Егора, как всегда, когда припирали к стенке, ничего не отразилось.
– Вообще-то, в больнице, – признал Костя, – я и сам испугался за анализ. Подумал, нарочно написали плохой, чтобы отнять почку.
– Да ну. Нажгался яиц.
– Вот именно. Наглотался гоголь-моголя.
– Вот и анализ. Мы студентами так нагочно хитгиги. Пожгем яйца, погучим спгавку, что кошмагный бегок в моче и что ехать на кагтошку негьзя.
– И с моргом я вас расколол. Устроили из морга учебку. Сдали полэтажа кафедре МОМИ.
– Ну да, кафедге судмедицины. У студентов в могге пгактика.
– Так что вас, Мира Львовна, я отмел. Не отмел, но поставил последней по конкурсу.
– Ах, конкурс, – раздались голоса.
– Не сердитесь, – сказал Костя. – Я не провидец. Но все-таки наш народ работал. Наши, как говорит Ольга Ивановна, бились. А потрошители играли. Слишком напоказ. Нате вам мусор, ручки-ножки. Нате вам кочанчик капустки. Гадайте: а где туловища, а что с ними? Люди и гадали.
Но это как раз бросалось в глаза: преступник навязывал улики, наводил на других. Выставил напоказ медицинские коробки: мол, смотрите, подозревайте, хотите – докторов, хотите – хулиганов. В общем, отводил всем глаза. Сколько подозрений подсунул! Черную мессу, варку мыла, торговлю почками, борьбу с конкурентом. Навязывал сплошную экзотику. Вот и надо бьшо искать что-то простое, бытовое.
Почему убита молодежь? Чем привлекла? Все разные по годам и складу. Притом безденежные. Ничего в них блестящего. Именно это и бьшо общим. Все они не семи пядей во лбу, не праведники и падки на легкий заработок. Могут мешать такие пройды? Еще как! Чем? Что-то узнали? Что? То, что не показывалось. То есть, показывают в одну сторону – смотри в другую.
Тут я шел верно, а потом сбился. Всё искал бездельника. Бездельничает, думаю, у нас один Жиринский. Корчит совестливого. «Ах, у меня бесы в гостях!»
Весь этаж знал: заперся – значит, с «бесами». Митя уже звал их на свой манер ангелами. Значит, думаю, Жиринский и есть душегуб.
Но, казалось бы, зачем ему убивать? Ведь у него была одна страсть – нажраться.
– И правильно, в задняцу, – пробурчала Харчиха.
– Я и видел, что он не убийца. Уж больно он скрытничал. Запирался, уединялся. Но сбил меня с толку шоколадный торт. Жирный сидел у Кати и не съел ни кусочка. Что ж, бывает просветление. А я всюду искал криминал. И, кроме того, стал ревновать. Вот и просмотрел гадину под носом. Подумал на Жиринского, верней, заставил себя думать. Дескать, убийца – сентиментален. Свихнулся я от ревности. Счел его гадом номер один, потому что Катя ушла, как мне казалось, – к нему. Решил, что он разделывает трупы и ест. Но ведь при этом было у меня чувство неловкости, понимал, что полез не туда, что все это байки! Идиот!
А ведь все Митино судачило: воруют в «трех семерках». Приплетали Катю. А помнили не лицо, а сходство: худая, в курточке, в красной шапочке. Да таких пол-Москвы. Но при желании обвинишь кого угодно. Мало того, я и сам купился на поволяевскую комедию. Опять думал – ревную, вот и мерещится Катя. А мы же сами ей таскали Катины шмотки. Говорили – гуманитарная помощь! А в «Патэ» была Поволяева, и тогда, и в первый раз.
– В какой первый? – спросила Катя.
– Осенью, по работе, – отмахнулся Костя. – Мог бы понять. Наворовала на красивую жизнь. Причем буквально… чего ж проще. Куда я, дурак, смотрел! Видел же и Опорка в дорогом кабаке. Денег наберет в переходе – и гуляет. Взять бы мне и связать концы. Бросалась в глаза эта их праздность. А я бегал по людям, боровшимся за грош.
