Граф разорвал на себе рубашку и скинул ее. Скользнув рукой к бриджам, расстегнул и их. Его темная щетина больно кололась, когда он покрывал поцелуями шею Тонио. Одновременно он, как ребенок, пытался стянуть с Тонио камзол и порвал крепление шпаги.

Клацнув, клинок упал на пол.

Но когда граф обнаженным телом прижался к Тонио и почувствовал, что за пазухой у того лежит кинжал, он оставил его на месте. Со стоном он притянул Тонио к себе, и тот увидел, как вздымается его крепкий, могучий пенис.

– Дай его мне, я хочу его, – выдохнул Тонио и, опустившись на колени, взял этот орган в рот.

Была уже полночь, когда Тонио поднялся с постели. В доме стояла полнейшая тишина. Граф лежал на простынях абсолютно голый, и только на мизинце и безымянном пальце его левой руки поблескивали золотые кольца.

Глядя на него сверху вниз, Тонио коснулся шелковой кожи на его лице и молча вышел из комнаты.

Он приказал отвезти его на площадь Испании.

Подъехав к подножию высокой Испанской лестницы, он долго смотрел в окно на тех, кто проходил мимо него в темноте. Высоко над его головой на фоне освещенного луной неба мерцали самые разные окна, но ему не были известны ни здешние дома, ни их обитатели.

На миг его лицо попало в луч фонаря, и тут же человек, державший фонарь в руке, вежливо отвел его в сторону.

Кажется, он заснул. Он и сам не знал, спал или нет. Но внезапно встрепенулся, почувствовав присутствие Кристины, пытаясь ухватиться за сон, в котором они вели какую-то торопливую беседу и он что-то тщетно пытался ей объяснить, а она печалилась и пыталась убежать…

Он вспомнил, что находится на площади Испании и что ему нужно ехать домой. Но куда это – домой, – какое-то мгновение он не мог вспомнить.

Улыбнувшись, он велел кучеру трогать и, опять почти засыпая, подумал: «А почему, интересно, Беттикино до сих пор не приехал?» И только тогда до него дошло, что до начала оперного сезона осталось меньше чем две недели.

В Рождество по городу разнесся слух, что приехал Бетти-кино.

Чистый от первого мороза воздух был наполнен звоном всех колоколов Рима. С хоров церквей разносились гимны, а детишки, по обычаю, читали проповеди с кафедр. Младенец Иисус, блистающий среди головокружительного блеска многих ярусов свечей, лежал в тысячах великолепно украшенных колыбелек.

Обнаружив, что скрипачи театра Аржентино – отличные музыканты, Гвидо переписал все струнные партии. Он только улыбнулся, когда Беттикино, сославшись на легкое недомогание, попросил извинить его за то, что не может нанести полагающийся визит, и спросил Гвидо, нельзя ли просто прислать ему партитуру.

Гвидо был готов ко всем трудностям. Он знал правила игры и поэтому дал великому певцу три арии, которые по всем статьям превосходили арии, предназначенные Тонио. С помощью этих арий Беттикино мог отлично продемонстрировать свое мастерство. Гвидо нисколько не удивился и тому, что через двадцать четыре часа партитура была возвращена с аккуратно вписанной орнаментовкой, которую предложил известный певец. Теперь Гвидо мог заняться аккомпанементом. И хотя Беттикино не высказал никаких комплиментов по поводу сочинения, никаких жалоб он тоже не прислал.

Гвидо знал, что толки в кофейнях достигли своей высшей точки. И все как один стремились попасть в новую студию Кристины Гримальди, где она говорила только о Тонио. Театр должен быть переполнен.

Теперь главной задачей Гвидо стало не выдать собственного страха.

За два дня до премьеры состоялась первая и последняя сводная репетиция для певцов.

Через пару часов после полудня Тонио и Гвидо отправились в театр на встречу с противником, чьи поклонники собирались изгнать Тонио со сцены.

Тут же, однако, появился импресарио Беттикино и сообщил, что певец по-прежнему испытывает легкое недомогание и поэтому на репетиции лишь отработает свои мизансцены. Теноры немедленно стали настаивать на той же привилегии, и Гвидо приказал Тонио тоже хранить полное молчание.

Лишь старый Рубино, пожилой кастрат, который должен был играть в опере вторую по значимости мужскую роль, решительно объявил, что будет петь. Музыканты в яме даже отложили смычки, чтобы поаплодировать ему. Он с полной отдачей запел одну из арий, написанную для контральто и как нельзя лучше подходящую ему. Исполнение было столь филигранным и чистым, что слушатели чуть не прослезились, растрогался и сам Гвидо, который впервые слышал свое сочинение, оживленное незнакомым ему голосом.

Беттикино появился как раз после этого небольшого представления. Тонио почувствовал, как кто-то, проходя мимо, мягко задел его, и с удивлением обернулся. Он увидел, что мимо него прошел не просто человек, а настоящий великан. Его шея была обмотана толстым шерстяным шарфом. На голове вздымалась шапка волос, столь светлых, что они казались серебристыми. А спина у него была очень узкая и очень прямая.

Лишь дойдя до противоположного края сцены, с тем же равнодушным видом миновав старого Рубино, гигант повернулся, как на шарнирах, и метнул в сторону Тонио первый решительный взгляд.

У него были самые холодные голубые глаза, которые Тонио приходилось когда-либо видеть. Казалось, в них переливалось северное сияние. Но, остановившись на Тонио, взгляд этих глаз вдруг дрогнул, словно попал на крючок и не мог никуда деться.

Тонио не шевельнулся и не произнес ни слова, но почувствовал, как по телу пробежала дрожь, словно этот человек произвел на него такое же жуткое впечатление, как еще живой угорь, извивающийся на песчаном берегу.

Он медленно, почти уважительно опустил, а потом снова поднял глаза и посмотрел на этого гиганта, рост которого составлял по меньшей мере шесть футов и три дюйма[41] и который, совершенно точно, затмил бы на сцене его собственную хрупкую фигуру.

Но тут Беттикино небрежным жестом потянул правой рукой за конец своего шерстяного шарфа. Шарф мягко соскользнул с его шеи и развязался, полностью открыв крупное, квадратное лицо певца.

Он был красивым и даже величественным, как все и говорили, и обладал той скрытой силой, которую много лет назад Гвидо как-то назвал магией, присущей лишь некоторым артистам. Когда он делал шаг вперед, то казалось, что от этого все на свете изменится.

Он не отрывал глаз от Тонио. И таким безжалостным, таким холодным было выражение его лица, что все вокруг растерялись. Чувствуя, что происходит безмолвная дуэль, музыканты закашляли в кулаки, а импресарио начал нервно потирать руки.

Тонио не двинулся с места. Беттикино шел к нему медленными, размеренными шагами. А потом, остановившись перед ним, протянул свою бледную руку.

Тонио сразу же пожал ее и пробормотал вежливое приветствие. Тогда певец, развернувшись, прежде чем оторвать взгляд, дал музыкантам знак начинать.

Вечером, обойдя множество кофеен, вернулся Паоло и сообщил, что аббаты угрожают зашикать Тонио и прогнать его со сцены.

– Что ж, ничего удивительного, – прошептал Тонио. Он играл в это время маленькую сонату просто так, для себя, и ему было приятнее внимать музыке, идущей от клавесина, нежели слушать самого себя.

Когда пришел Гвидо, Тонио как бы между прочим спросил его, будет ли в ложе графини сидеть Кристина Гримальди.

– Да. Ты сразу заметишь ее. Она будет сидеть прямо напротив сцены. Она хочет слышать все.

– Как она поживает? – спросил Тонио.

– Что-что? – переспросил Гвидо.

– Как она поживает? – раздраженно и громко повторил Тонио.

Маэстро ответил ему холодной улыбкой.

– А почему бы тебе не пойти и не спросить об этом у нее самой?