Но он не понимал, до какой степени оскорбил Доменико, пока мальчик не обернулся и снова не приблизился к нему. Лицо Доменико – сморщенное, маленькое – было залито слезами. Он кусал губы, и глаза его лихорадочно блестели. Тонио был в отчаянии.

– Я и не представлял, что ты так нуждаешься в моем присутствии, – начал было он, но, испугавшись дрожи в голосе, замолчал, совершенно убитый.

Как все дошло до этого?

Он-то думал, что этот мальчик такой сильный, такой хладнокровный. Холодность была такой же частью его шарма, как красивый рот, умелые руки, изящное, податливое тело.

Пристыженный и несчастный, Тонио почувствовал себя еще более одиноким, чем когда-либо. Если бы только он мог притвориться, что любит Доменико, хотя бы на мгновение!

Но тут, словно прочитав его мысли, Доменико тихо проговорил:

– Ты не любишь меня.

– Я не знал, что тебе это нужно, – сказал Тонио. – Клянусь, что не знал! – Почувствовав, что сам может расплакаться, он разозлился. В нем проснулась жестокость, которую он так часто проявлял в постели. – Боже правый, – воскликнул он, – да кем мы вообще были друг для друга!

– Мы были любовниками! – ответил Доменико самым тихим, самым интимным шепотом.

– Не были! – возразил Тонио. – Это все игры, глупости, ничего, кроме самого постыдного…

Доменико зажал уши руками, словно не желая слушать.

– И прекрати плакать, ради бога! Ведешь себя как самый несносный евнух!

Доменико вздрогнул. Когда он заговорил, лицо его было очень бледным.

– Как ты можешь говорить это мне? Ты должен ненавидеть себя за то, что так говоришь со мной! О боже, лучше бы ты никогда не приезжал, лучше бы я никогда тебя не встретил! Пропади ты пропадом! Гореть тебе в аду…

У Тонио перехватило дыхание. Он затряс головой, в отчаянии глядя, как Доменико направился к двери.

Но мальчик обернулся. Его лицо было таким совершенным, что даже горе не лишило его неотразимого очарования. Страсть разрумянила его и обострила черты, и он выглядел невинным и обиженным, как малое дитя, испытавшее первое разочарование.

– Мне… Мне невыносима мысль о том, что я расстаюсь с тобой, – признался Доменико. – Тонио, я не могу… – Он остановился, словно у него перехватило горло. – Все это время я думал, что ты любишь меня. Когда ты только приехал, то был таким несчастным, таким одиноким. Казалось, что ты всех презираешь. А по ночам мы слышали, как ты плачешь, думая, что все спят. Мы слышали это. А потом ты вернулся, повязал кушак и постарался нас обмануть. Но я знал, что ты несчастен. Мы все это знали. Стоило оказаться рядом с тобой, и можно было почувствовать эту боль. Я ее чувствовал! И я думал… Я думал, тебе со мной хорошо. Ты больше не плакал, и ты был со мной. Я думал… думал… что ты любишь меня!

Тонио обхватил голову руками. Он тихо застонал и тут же услышал, как закрылась дверь и Доменико побежал вниз по лестнице.

Неделя была невыносимой. Бессонные ночи, потянувшиеся со дня отъезда Доменико в Рим, совершенно вымотали Тонио. Вечером, вернувшись из трапезной, он понял, что больше не может работать.

Гвидо придется отпустить его пораньше. Ни гнев, ни угрозы его не удержат.

Доменико уехал, вместе с Лоретти, на рассвете после того вечера в гостинице. Маэстро Кавалла должен был прибыть позже.

Тонио услышал смех и топот, доносившиеся из коридора. Кто-то крикнул:

– Браво, Челлино!

Так звучал сценический псевдоним Доменико.

Тогда Тонио сорвался со своего обычного места на подоконнике, махом проскочил все четыре лестничных пролета и прорвался сквозь толпу мальчиков у дверей. Холодный воздух на миг обжег его, но он тут же увидел карету, которая собиралась трогаться. В руке у кучера уже был хлыст.

Доменико выглянул в окно кареты, и лицо его так просветлело при виде Тонио, что у того сжалось горло.

– Ты покоришь Рим, – сказал он. – Все в этом уверены. Никого не бойся.

На лице Доменико появилась тоскливая улыбка, и Тонио едва сдержал слезы. Он стоял на булыжной мостовой, глядя вслед удалявшейся карете, пока его не начал пробирать холод.

И вот теперь он сидел тихонечко на скамье в классе Гвидо, понимая, что сегодня вечером больше ни на что не способен. Ему обязательно нужно поспать. Или просто прилечь в своей маленькой комнатке и потосковать о Доменико, подумать о том, как не хватает ему этих теплых рук и ног, уютно обвивавших его по ночам, этой податливой, благоуханной плоти, готовой дать ему все, что он ни пожелает… Хотя в действительности его нисколько не волновало, доведется ему когда-либо увидеть Доменико или нет.

Он отмахнулся от этих мыслей и, чуть улыбнувшись, подумал о том, что, наверное, было бы неплохо, чтобы Гвидо поколотил его, когда он откажется дальше заниматься. «Интересно, что я должен сделать, чтобы Гвидо ударил меня?» Теперь Тонио уже был выше ростом, чем Гвидо. Он вдруг представил себе, что будет расти и расти, пока его голова не коснется потолка. И словно услышал голос, объявляющий: «Самый высокий евнух в христианском мире! Несравнимо лучший из всех певцов, рост которых превышает семь футов!»

Он устало поднял голову и увидел, что Гвидо закончил писать и внимательно смотрит на него.

Им опять овладело странное чувство, что Гвидо все знает о нем и Доменико, даже об этой жалкой сцене в гостинице. Он вспомнил те комнаты, те свечи. Море за окном. Ему захотелось плакать.

– Маэстро, позвольте мне сегодня уйти, – сказал он. – Я больше не могу петь.

– Но ты хорошо распелся. Верхние ноты берешь замечательно, – мягко возразил Гвидо. – И я хочу, чтобы ты спел это для меня.

Он чиркнул серной спичкой и поднес ее к свече. Внезапно все, кроме небольшого освещенного пространства вокруг них, погрузилось во тьму зимней ночи.

Словно в оцепенении, Тонио поднял глаза и увидел только что переписанные ноты.

– Это то, что ты должен спеть на Рождество, – пояснил маэстро. – Я написал это сам, для твоего голоса. – А потом очень тихо, словно для себя, добавил: – Впервые что-то мое будет здесь исполняться.

Тонио вгляделся в его лицо, пытаясь уловить следы гнева. Но в мерцающем свете было видно, что Гвидо спокойно ждет. В этот момент Тонио показался разительным контраст между этим человеком и Доменико, и в то же время что-то их объединяло – какое-то чувство, которое они пробуждали в Тонио. «Ах, Доменико – это сильф, – подумал он. – А Гвидо – сатир. А кто же тогда я? Большой белый венецианский паук».

Он горько улыбнулся, и ему на миг стало интересно, что подумал Гвидо, увидев изменившееся выражение его лица.

– Я хочу спеть это, – прошептал Тонио. – Но еще слишком рано. Я обману ваши ожидания, если попробую. Мне будет стыдно перед самим собой и теми, кто придет меня слушать.

Гвидо покачал головой. Мимолетно, но ласково улыбнулся.

– Почему ты так этого боишься?

– Вы можете сегодня меня отпустить? Разрешить мне уйти? – спросил Тонио и резко встал. – Я хочу уехать отсюда. Мне хочется быть где угодно, лишь бы не здесь! – Он зашагал к двери, но потом обернулся. – Так вы разрешаете мне поехать в город?

– Не так давно ты ездил в гостиницу, – заметил Гвидо, – и ни у кого не спрашивал разрешения.

Его слова застали Тонио врасплох, выбили почву у него из-под ног. Он глядел на Гвидо во все глаза, с опасением, близким к панике.

Но на лице учителя по-прежнему не было ни следа осуждения или гнева.

Похоже было, что он о чем-то размышляет. Наконец маэстро выпрямился, словно принял какое-то решение.

Он внимательно посмотрел на Тонио, а потом медленно и чуть ли не робко сказал:

– Тонио, ты любил этого мальчика. Все это знали.

Тонио был слишком изумлен, чтобы ответить.

– Ты думаешь, я слепой и не вижу твоего состояния? – продолжал Гвидо. – Но, Тонио, ты знал уже столько боли. Разве это может быть для тебя ужасной потерей? Конечно, ты сможешь вернуться к работе, как делал это и раньше, и, конечно, со временем ты забудешь его. Возможно, эта рана затянется быстрее, чем ты думаешь.