– Что с тобой? – прошептала Лина. – Почему ты так смотришь на меня?

– Ты иди. Я хочу побыть с матушкой.

– Ну ладно. Усади ее в постели, попробуй поднять, – попросила она. – Тонио, если ты этого не сделаешь, то я не знаю, сколько еще я смогу удерживать твоего отца. Сегодня утром он опять подходил к двери. Он уже устал от моих отговорок. Не дай бог, он увидит ее в таком состоянии!

– А почему бы нет! – воскликнул Тонио, неожиданно рассердившись.

– Ты не ведаешь, что говоришь, безжалостный мальчишка, – сказала она. И, как только он вступил в комнату, плотно закрыла за ним дверь.

Марианна сидела у клавесина. Опершись на локоть, поставив рядом стакан и бутылку вина, она играла быструю, звонкую мелодию. Она отгородилась от дневного света тяжелыми шторами, и комната была освещена всего тремя свечами.

Пламя трех свечей отбрасывало на пол и на клавиши три тени, и эти три полупрозрачных слоя тьмы двигались вместе с матерью.

– Ты любишь меня? – спросила она.

– Да, – ответил он.

– Тогда почему ты уходишь? Почему оставляешь меня одну?

– Я возьму тебя с собой. И отныне буду брать тебя с собой каждый день.

– Куда, на прогулку? – пробормотала она. И снова заиграла. – Ты должен был сказать мне, что уходишь из дома.

– Ты бы меня не услышала…

– Не груби мне! – вскричала Марианна.

Тонио присел на мягкую скамеечку рядом с матерью. От нее веяло холодом. А несвежий запах резко контрастировал с ее бледной, восковой красотой. Но волосы были причесаны. Он подумал, что трется об нее, как большая черная кошка.

– Знаешь ту арию, – пробормотала она, – ту, из «Гризельды»?[15] Споешь ее для меня?

– Но ты можешь спеть ее со мной…

– Нет, не сейчас, – сказала она.

Он знал, что она права. Из-за вина ей не удавалось управлять своим голосом.

Тонио знал эту арию наизусть и начал петь, но вполголоса, как бы только для нее одной, и чувствовал, как она прижимается к нему всем своим телом. Он услышал ее слабый стон: точно так же она стонала во сне.

– Мама, – сказал он внезапно, перестав играть. Повернувшись к ней, ровно усадил ее и взглянул на ее смутный профиль. На миг его отвлекло переплетение трех теней на полу за ее спиной. – Мама, я должен попросить тебя выслушать одну маленькую историю и спросить, что ты знаешь об этом.

– Только если в ней есть феи, привидения и ведьмы, – отвечала она. – Тогда мне понравится.

– Возможно, они там есть, мама, – сказал он.

Она отвернулась и смотрела в сторону, а он описал ей Марчелло Лизани и передал все, что тот сказал, а потом поведал о своих поисках картины.

Он описал ей портрет в трапезной и то, что он там обнаружил.

И пока он говорил, она очень медленно поворачивала к нему лицо. Поначалу он не заметил ничего странного – только то, что мать действительно слушает его.

Но постепенно черты лица начали меняться непередаваемым образом, исказились, обострились от напряжения. Казалось, что с нее сняли тяжелую пелену апатии и долгого запоя.

И тут ему стало страшно.

Тонио умолк. И глядел на нее, словно не веря собственным глазам. Он чувствовал, что она превращается в другого человека.

Изменение было трудноуловимым, медленным, но безусловным. И долгое время он не мог вымолвить ни слова.

Теперь он видел ее целиком: кружевной пеньюар, босые ноги, худое лицо с раскосыми византийскими глазами, маленький рот, бесцветные губы. Губы тряслись, и все тело колотила дрожь.

– Мама? – прошептал он.

Ее рука обожгла его запястье своим прикосновением.

– Так в доме есть его изображения? Где они? – равнодушно спросила она – удивительно молодая, очень серьезная и невинная.

Она резко встала, и Тонио тоже вскочил. Она надела желтый шелковый халат, подождала, пока он вытащит из подсвечника свечу, и последовала за ним.

В ее облике и поведении было что-то ненормальное. Уже на полпути в столовую он понял, что она идет босиком и даже не замечает этого.

– Где? – повторила она вопрос.

Он открыл двери и показал на большой семейный портрет. Марианна смотрела на него, а потом глянула на сына в замешательстве.

– Я покажу тебе, – быстро сказал он, успокаивая ее. – Лучше всего его видно, если смотреть вблизи. Пойдем. – И он подвел ее к картине.

Свеча не понадобилась. Лучи предвечернего солнца пробивались сквозь зарешеченные окна, и спинки стульев были теплыми на ощупь, когда он провел по ним рукой.

Он подвел ее ближе.

– Вот. Смотри. Под черным слоем.

И приподнял ее, удивившись тому, какая она легкая, и тому, как дрожит ее тело. Подвешенная в воздухе, она приложила левую ладонь к картине, и ее пальцы приблизились к силуэту, что был там спрятан. И внезапно она его увидела. Тонио почувствовал ее потрясение и то, как она стала медленно впитывать каждую подробность, словно фигура, много лет пребывавшая в небытии, действительно выплывала на свет.

У нее вырвался стон. Тихий вначале, он все нарастал, нарастал, а потом неожиданно прервался. Мать зажала рот и так резко рванулась, что Тонио не удержал ее. Оказавшись на полу, мать отшатнулась и, широко распахнув глаза, снова застонала.

– Мама? – Он вдруг испугался. И постепенно понял, что ее лицо превращается в ту совершенную маску ярости, которую он часто видел в далеком детстве.

Почти неосознанно он поднял руки, и все же ее первый удар пришелся ему по скуле, и от резкой боли он тут же сам испытал ярость.

– Прекрати! – закричал он.

Она снова ударила его, на этот раз левой рукой, а сквозь ее стиснутые зубы вырывались короткие стоны.

– Прекрати, мама, прекрати! – кричал он, скрестив перед лицом руки и гневаясь все больше и больше. – Теперь я этого не вынесу, прекрати!

Но ее удары сыпались на него снова и снова, и она теперь кричала в голос, и он никогда в жизни не испытывал к ней такой ненависти, как сейчас.

Он поймал ее запястье и оттолкнул ее, но левой рукой она успела вцепиться ему в волосы и потащила за собой.

– Не делай этого! – орал Тонио. – Не смей!

Он обнял ее, пытаясь прижать к своей груди и утихомирить. Она рыдала, из-под ее ногтей сочилась кровь. И тут, как он со стыдом осознал, двери столовой отворились.

Тонио раньше матери увидел отца, а с ним его секретаря, синьора Леммо. Тот отступил назад и в один миг словно испарился.

А она все била сына по щекам, все кричала на него, и в это время Андреа приблизился к ней.

Должно быть, прежде всего она увидела его мантию, полыхнувшую багряным цветом, и тогда вмиг ослабла, стала падать навзничь. Андреа подхватил ее, открыл ей свои объятия и медленно прижал жену к себе.

С горящим лицом Тонио беспомощно наблюдал это. Никогда прежде не видел он, чтобы отец касался матери. А она, истерически плача, извивалась, отталкивалась от него, словно не желала позорить его мантию, словно пыталась спрятаться, заслонившись собственными руками.

– Дети мои, – прошептал Андреа.

Он перевел взгляд своих мягких карих глаз на ее свободное домашнее платье, а потом на босые ноги. Затем медленно, печально посмотрел на сына.

– Я хочу умереть! – билась она в истерике. – Я хочу умереть!

Голос вырывался из глубины ее горла. Андреа ласково коснулся ее волос. Потом его пальцы разжались, ладонь легла на ее голову, и он притянул ее к себе.

Тонио вытер слезы тыльной стороной руки. Поднял голову и тихо сказал:

– Это моя вина, отец.

– Ваше превосходительство, позвольте мне умереть, – прошептала она.

– Выйди, сын мой, – сказал Андреа ласково. Но тут же поманил Тонио и твердо пожал его руку. Прикосновение было холодным и сухим и в то же время непередаваемо страстным. – Иди, оставь меня наедине с твоей матушкой.

Тонио не шевельнулся. Он смотрел на нее. Ее узкая спина сотрясалась от рыданий, а волосы неряшливо падали на отцовскую руку. Он молча взывал к отцовскому милосердию.