— А я себя виню! — отрезал он. — Надо было согласиться с Мейвис, надо было сделать, как она хочет, но нет, я заупрямился, и она на меня рассердилась…

Мона встала и прошлась по комнате.

«Теперь понимаю, чем так обеспокоен Артур, — думала она. — Много лет Стенли жил под тиранией жены, наконец-то освободился, но теперь сам себя загоняет в еще более страшное рабство. Ему грозит прожить остаток жизни с чувством вины, считая себя убийцей».

Мона достала пачку сигарет.

— Давайте закурим, — предложила она, — это вас немного успокоит.

Стенли Гантер покачал головой.

— Прошу вас! — настаивала Мона. — За сигаретой нам будет легче поговорить.

Поколебавшись, викарий взял сигарету.

— Не следовало бы мне сидеть здесь и болтать с вами, — пробормотал он. — Столько дел… нужно еще организовать по… похо…

Губы его задрожали, и Мона испугалась, что он сейчас разрыдается. Однако священник овладел собой, нетвердой рукой он зажег сигарету.

— Не беспокойтесь ни о чем, — сказала Мона. — Артур и Майкл все возьмут на себя. Когда вам станет получше, мы отвезем вас домой.

— Боюсь, я… я слишом потрясен тем, что случилось.

— Разумеется, потрясены! Так, значит, вы с женой поспорили, сидя в машине…

Она сознательно вернулась к причине его самобичевания, понимая, что лучше ему сейчас облегчить душу, чем замкнуться в себе и остаться наедине с чувством вины.

Лицо викария оставалось напряженным; однако, когда он заговорил, Мона ощутила, что ему становится легче, как будто постепенно спадает с плеч тяжкий, многолетний груз.

— Это из-за моего брата, — медленно проговорил он. — Вчера мы узнали, что он попал в плен в Ливии.

— Какой ужас! Сочувствую.

— Мы с ним уже довольно давно не виделись… так получилось. Они с Мейвис, что называется, не сошлись характерами. Но я решил, что должен поехать навестить его жену, что это мой долг. Она живет в Плимуте. Живут они бедно, брат служил в армии, но получал очень мало и не мог как следует обеспечивать семью…

Говорил он тихо, прерывисто, так что Мона с трудом разбирала слова, а потом и вовсе замолчал.

— А миссис Гантер не хотела, чтобы вы к ней ехали? — догадалась Мона.

— Она никогда не любила ни Джона, ни его жену. Считала, что это введет нас в ненужные расходы. Наверное, была права, но в тот момент я думал иначе, и это… это ее убило.

Лицо его снова исказилось от боли.

Мона стряхнула пепел, а затем заговорила — мягко, но решительно:

— Не все ли равно, что ее убило? Может быть, просто настал ее час. Не знаю, верите ли вы в предопределение, но я верю. Не знаю, что заставило миссис Гантер ехать слишком быстро, но это произошло, и теперь уже поздно об этом сожалеть.

— Вы не понимаете! — воскликнул Стенли Гантер. — Это преследует меня! Я никогда не смогу об этом забыть! Никогда не сотру память о тех последних секундах, когда мы кричали друг на друга! Бедная Мейвис! Я обидел ее, она сказала мне… она…

Моне представилось, как Мейвис Гантер тянет из могилы костлявую руку, чтобы порабощенный ею муж оставался рабом и после ее смерти.

От этой картины она вздрогнула, как от кошмара. Что-то подобное происходит и в ее собственной жизни, ведь в Аббатстве ее ждет Чар, требуя за грехи прошлого принести в жертву будущее.

А затем, словно тихие звуки небесной музыки, словно прохладная рука, ложащаяся на разгоряченный лоб, в душе ее пробудилось воспоминание о сегодняшнем рассвете.

О том волшебном мгновении, когда весь мир вдруг сделался для нее прозрачным и исполненным гармонии; когда она поняла чудо Вселенной, пронизанной потоками жизни, безостановочно мчащейся по своему пути — вперед, вверх, вдаль…

Сейчас она этого не видит, но это чудо никуда не исчезло. Вот и сейчас жизнь, мощная и всепобеждающая, струится сквозь ее хрупкую телесную оболочку. И Стенли Гантер — он тоже в этом потоке жизни, только не чувствует этого и не замечает. Но как ему объяснить?

«Что же мне сказать?» — мысленно спросила она, и тут же ей явился ответ.

Сейчас Стенли не помнит о том, что он священник, значит, и ей нужно об этом забыть. Его духовное призвание пока отложим в сторону, перед ней просто слабый, измученный человек, и та же слабость, что прежде заставляла его подчиняться жене, сейчас ясно проявилась в хрупкости его веры.

Перед ней — просто человек, стонущий от страшной муки, зовущий на помощь, и лишь тогда она сможет достучаться до него, когда отложит все мысли о его высоком призвании, подойдет к нему как к утопающему и — как ни странно это прозвучит — бросит ему спасательный круг.

Чтобы вырвать его из когтей отчаяния, нужны решительные меры, подобно тому как пощечина отрезвляет во время истерики.

— Я-то думала, вы христианин! — резко сказала Мона.

Стенли Гантер уставился на нее в изумлении; но, прежде чем он успел раскрыть рот, она продолжила:

— Вы христианин и, значит, верите в будущую жизнь. Где бы ни была ваша жена сейчас, несомненно, теперь она лучше понимает смысл страданий и неудач, с которыми встречаемся мы здесь, в нашем мире. Если вы не знаете, поймет ли, простит ли она вас, могу заверить: поймет и простит. А для вас здесь найдутся занятия и получше, чем сидеть и предаваться унынию.

— «Занятия получше»?! — горько повторил Стенли Гантер. — Но ведь я — безнадежный грешник!

— Как и все мы, — ответила Мона.

Она говорила и говорила с искренностью, исходящей из самых глубин ее души, порой обращаясь не столько к человеку, сидящему перед ней и жаждущему утешения, сколько к самой себе, однако вскоре заметила почти с отстраненностью наблюдателя, что опасность нервного срыва отступает.

Стенли Гантер выпрямился в кресле; он внимательно слушал Мону, и мертвенная бледность его постепенно уходила. Наконец, когда она умолкла, он тихо проговорил:

— Вы меня совсем застыдили.

— Глупости! — ответила Мона. — Стыдиться вам стоит только одного.

— Чего же?

— Потерянных возможностей. Буду откровенна с вами, викарий. Я хорошо помню, как весело жилось в Литтл-Коббле много лет назад, когда вы все время что-то для нас придумывали. Чего только вы не устраивали! Танцевальные вечера, детские праздники, крикетные матчи, даже катания на коньках, когда озеро замерзало. За каждым из этих мероприятий стояла какая-то серьезная цель, но, боюсь, о ней мы не вспоминали. Эти развлечения вносили в нашу жизнь радость, укрепляли дружбу, благодаря им вся деревня становилась одной семьей!

— Весело было, правда? — неуверенно, словно во сне, откликнулся Стенли Гантер.

— Очень! — ответила Мона. — Так, может быть, начнем сначала? В последние годы, как я погляжу, Литтл-Коббл превратился в какой-то клубок змей: сплошные ссоры и раздоры, сплетни и обиды. Давайте попробуем снова всех сдружить!

Поначалу, как ей показалось, священник был шокирован тем, что в такой момент она говорит о развлечениях, но мгновение спустя протянул ей руку.

— Понимаю, о чем вы, — сказал он. — Могу только сказать вам спасибо. И пообещать: все, что вы говорили, я сохраню в своем сердце, еще не раз над этим подумаю и постараюсь исполнить.

Мона пожала ему руку; затем, вдруг ощутив легкую неловкость, встала и позвонила слугам.

— Попросим что-нибудь поесть, — сказала она. — Я уверена, вы толком не завтракали.

— Мне что-то приносили, но я ни к чему не притронулся.

— Значит, пора притронуться. Хозяйка дома, как я слышала, лежит в постели, так что позаботимся о себе сами!

Десять минут спустя, войдя в студию, Артур и Майкл обнаружили, что викарий с аппетитом поглощает завтрак и непринужденно разговаривает с Моной. Доктор послал ей быстрый одобрительный взгляд.

Викарий выглядел уже гораздо лучше. Ночная трагедия, разумеется, оставила на нем свои следы, но выражение душераздирающего отчаяния на его лице сменилось принятием своей судьбы и надеждой на будущее.

— Викарий, вы позволите майору отвезти вас домой? — спросил доктор. — Я не смогу — после завтрака мне нужно ехать к больному на другом конце графства.