Он уверен, что Майкл ревнует, и ощущает свое превосходство над ним. Как он и сказал, он всегда получает то, что хочет, даже если за это приходится драться, — вот и сейчас он готов драться с Майклом.

Мона вдруг почувствовала, что больше не выдержит. Сеть, сплетенная вокруг нее, затягивалась все туже, жить становилось все сложнее. С самого начала, когда Чар напросилась к ней погостить, надо было знать, чем это кончится!

Где появляется Чар, там вечно возникают недоразумения, ссорятся старые друзья…

«Сегодня же скажу ей, чтобы уезжала!» — поклялась себе Мона.

Вечер был в разгаре. Чар, со стаканом виски с содовой, присоединилась к компании летчиков, окружавших Линн, и что-то оживленно им рассказывала. Молодые офицеры смеялись, но как-то сконфуженно.

Должно быть, делится с ними какими-нибудь грязными историйками, подумала Мона, или отпускает ядовитые замечания о других гостях.

Несомненно, Чар умела быть занимательной и забавной, однако юмор ее был не того сорта, к которому привыкли в Литтл-Коббле, и вряд ли мог здесь всерьез кого-то привлечь.

Прощаться было еще слишком рано, так что Мона нашла глазами миссис Уиндлшем и подсела к ней.

— Потанцуйте со мной! — взмолился Джарвис Леккер, но она покачала головой.

— Если вам не трудно, принесите мне чего-нибудь выпить, — попросила она и повернулась к тетушке Майкла. — Я хочу побыть здесь.

— Отлично, мне как раз хотелось поделиться впечатлениями, — ответила миссис Уиндлшем. — До чего же приятно смотреть, как веселится молодежь! Говорят, счастлив тот, кто умеет радоваться чужой радостью как своей: старикам поневоле приходится осваивать это искусство.

Появился Джарвис Леккер с бокалом для Моны.

— Вам что-нибудь принести? — поинтересовался он у миссис Уиндлшем.

Та покачала головой.

— Ничего, благодарю вас, — ответила она. — Мистер Леккер, почему бы вам не пойти потанцевать с молодежью? Такому партнеру, как вы, любая девушка будет рада. А мы с Моной, как две старушки, посидим здесь и посудачим о гостях.

— Я лучше вас послушаю.

— Идите-идите, не отлынивайте! — настаивала миссис Уиндлшем.

К удивлению Моны, он послушался. Мона испустила нескрываемый вздох облегчения, а миссис Уиндлшем довольно рассмеялась.

— Дорогая моя, вы, оказывается, не так искушены в жизни, как я думала. Если еще не умеете обращаться с мужчинами такого рода, самое время научиться.

Мона слабо улыбнулась:

— Мне еще многому предстоит учиться. Теперь я понимаю, что совсем… совсем ничего не понимаю в жизни!

— Все мы рано или поздно к такой мысли приходим, — ответила миссис Уиндлшем. — Огорчаться тут нечему, и стыдиться тоже нечего. На самом деле это хорошо. Это значит, что мы достигли низшей точки и теперь у нас одна дорога — вверх.

Мона поняла, о чем говорит ее собеседница.

— Кажется, я веду себя очень глупо.

— Вовсе нет, — возразила миссис Уиндлшем. — Просто — по-человечески. Вы очень человечны, это мне в вас и нравится. И Майклу понравится, если вы не побоитесь показаться ему такой.

— Какой «такой»?

— Слабой, — ответила миссис Уиндлшем, и в глазах ее блеснул озорной огонек.

— Ну уж нет, такой радости я ему не доставлю! — отрезала Мона.

— Ох уж эта молодежь! — вздохнула миссис Уиндлшем. — Сколько гонора, сколько шипов и колючек!

— О чем это вы?

— Вообще-то о вас, моя дорогая, — ответила тетушка Майкла. — Что, не так?

— Может быть, и так, — ответила Мона. — Но вы даже не представляете… не представляете, насколько все сложно!

— Все кажется гораздо сложнее, чем на самом деле, когда мы отталкиваем протянутую руку друга. Вам, дорогая моя, нужна помощь…

— Мне никто не поможет! — отрезала Мона. Она вдруг ощутила, что больше не выдержит.

Невыносимо сидеть здесь и ждать, когда из галереи вернется Майкл. Ждать, когда он взглянет на нее и на лице его отразится неодобрение, быть может, даже презрение и отвращение… Мона вскочила на ноги.

— Мне что-то нехорошо, — быстро проговорила она, — но я не хочу никому портить праздник. Пожалуйста, скажите остальным, что я ушла домой. Пройдусь пешком — ничего страшного, проветрюсь.

Миссис Уиндлшем не стала спорить: один из ее принципов, пришедших вместе с опытом и знанием людей, состоял в том, чтобы не вмешиваться в чужие дела.

— Так и передам миссис Стратуин и мистеру Леккеру… чуть позже, — пообещала она.

Мона догадалась: старушка получит большое удовольствие, заставив Чар и Джарвиса Леккера гадать, куда она исчезла. Импульсивно она наклонилась и поцеловала миссис Уиндлшем в щеку.

— Вы прелесть! — прошептала она.

— Да и вы, милая моя, не так уж плохи. Уж точно лучше, чем сами считаете, — отвечала миссис Уиндлшем, заставив Мону глубоко задуматься.

Взошла луна и озарила призрачным светом сказочную, почти нереальную красоту сельской Англии.

Над озером стелился легкий туман; он напомнил Моне австрийские озера с их туманами, что, казалось ей, в свете восходящей луны порой сгущались и принимали облик нимф или призраков.

Плотнее запахнув шубу, она двинулась вперед по аллее. В Коббл-Парк она приехала вместе с Чар, в машине Джарвиса Леккера, стоявшей сейчас у парадного подъезда вместе с двумя дюжинами других машин.

Подмораживало, дул пронзительный ветер, но Мона радовалась тому, что ледяные пальцы ветра касаются ее лица и отбрасывают волосы со лба.

Зимний холод, свежий, энергичный, почти безжалостный, прочищал ее мысли и хоть немного отгонял чувство унижения.

Когда-то, думалось Моне, она гордилась собой, своей жизнью, мыслями, поступками; но эта гордость покинула ее так давно, что теперь уже и не вспомнить, как это было.

В последние годы неотвязным спутником ее был стыд — стыд, заставлявший гордо вздергивать голову и дерзко смотреть людям в глаза, хотя ни гордости, ни смелости она в себе не ощущала.

Уважение к себе — вот что отдала она за мимолетное, вечно ускользающее счастье.

— Как я могла быть такой дурой? — проговорила Мона вслух.

Лунная ночь в своей холодной и нагой красоте раскинулась перед ней и молчала.

Обогнув озеро, Мона оглянулась на дом, который только что незаметно покинула. В стройности и строгости его линий ей почудилось высокомерие, схожее с высокомерием его владельца.

Что он теперь о ней подумает? Этот вопрос снова преследовал ее, и она боялась сформулировать ответ.

«Всю жизнь, — думала Мона, — я искала одобрения Майкла и никогда не получала».

Быть может, она инстинктивно тянулась к нему и сверяла себя с ним оттого, что выросла в тени Меррилов — их дома, их семьи, их традиций.

Меррилы много значили и для Литтл-Коббла, и для нее; мать с детства внушила ей какое-то особое отношение к Майклу.

Став постарше, она принялась нещадно его вышучивать, дразнить, разыгрывать. Так Мона пыталась привлечь его внимание, но, увы, Майкл этого не понимал.

От природы добрая и великодушная, Мона никогда не стала бы насмехаться над тем, в ком чувствовала слабость; но Майкл производил впечатление такой непогрешимости и неуязвимости, что над ним она шутила бесстрашно, надеясь хоть так к нему приблизиться.

Теперь ей казалось, что бесполезно даже пытаться стать ему другом; в его мнении она упала так низко, что не сможет вернуть себе даже внешнее очарование.

В этом было единственное преимущество Моны: грубую и грязную реальность ее жизни прикрывал тонкий слой внешнего блеска, и многие простые души принимали эту позолоту за настоящее золото.

Для Линн Арчер, для Дороти, еще для множества людей в Литтл-Коббле Мона воплощала в себе искристую, беззаботную радость жизни. Их восхищение убаюкало ее ложным чувством безопасности.

Даже мать с восторгом слушала ее рассказы о бесконечных развлечениях и наслаждениях в самых роскошных и живописных уголках мира.

Лишь сама она знала истину — грубую и неприглядную.

Но явились Чар и Джарвис Леккер, и мыльный пузырь ее лжи лопнул — если не для всех, то по крайней мере для Майкла.