— Угощайся, — пригласил Рорк.

— Пожалуй, на этот раз нам придется сделать все по-быстрому, пока я не потеряла свое третье дыхание. Или четвертое. — С этими словами она тоже укусила его за подбородок, не размыкая сплетенных пальцев, скользнула губами вниз, к его горлу, потом вернулась к губам. А затем выгнула спину, как кошка, и принялась расстегивать его рубашку. — Да. — Она провела ладонями и губами по его груди. — Ты в форме.

Ева чувствовала, как ускоряется стук его сердца под ее прикосновениями; чувствовала, что он хочет ее. Разве это неудивительно, что он всегда ее хочет?..

Мышцы его живота дрогнули, когда она скользнула ниже и прикоснулась к ним. Рорк вздрогнул всем телом и застонал, почувствовав, как ее язык забирается под пояс брюк. Она расстегнула «молнию», освободила его — и принялась мучить.

Потом Ева разогнулась, не сводя с него глаз, стянула платье и прижала его ладони к своим грудям. Ее голова откинулась назад, из горла вырвался низкий протяжный стон. Руки у него были сильные, ловкие и умелые. Долгие влажные спазмы начали сотрясать ее тело, когда он пустил их в ход.

— Позволь мне… Позволь…

Рорк приподнялся, прижался губами к ее губам. Пульсация превратилась в жжение, а стон — в рыдание. Вот теперь можно было действовать быстро. Длинные, стройные, сильные тела скользили друг о друга, жадные рты требовали большего. Зубы кусались, ногти царапались, горячие языки кружили. И вот опять она оседлала его, дрожа от нетерпения. Опять их руки сомкнулись, взгляды скрестились. Наконец Ева глубоко вобрала его в себя, вскрикнула и, задыхаясь, наклонилась к нему. Ей нужно было отдышаться, прийти в себя.

— Минуту, — с трудом прошептала она. — Это слишком. Подожди минуту.

— Нет, это не слишком. — Его губы обжигали ее. — Никогда не бывает слишком много.

«И никогда не будет», — подумала Ева, распрямилась и пустилась вскачь.

Пока Ева спала сном без сновидений, свернувшись калачиком рядом с Рорком, женщина по имени Аннализа Саммерс оплатила свою часть чека и пожелала подругам спокойной ночи. Ежемесячное заседание их театрального клуба закончилось позже обычного, потому что у всех было полно новостей. Клуб, в сущности, являлся лишь предлогом, чтобы встретиться с подругами, перекусить, выпить немного и поговорить о мужчинах, о работе… и опять о мужчинах.

Но ей, безусловно, полезно было выслушать различные мнения о просмотренных спектаклях. Эти мнения — наряду со своим собственным —Аннализа использовала в своей еженедельной колонке театрального журнала «Стейдж раит».

Аннализа обожала театр с тех самых пор, как в первом классе начальной школы сыграла роль Сладкой Картофелины в представлении на День благодарения. Актерским талантом бог ее не наградил — хотя над Сладкой Картофелиной ее мать даже всплакнула немного; режиссером или театральным художником она тоже не стала. Но ей удалось превратить свое увлечение в карьеру, публикуя свои наблюдения о спектаклях, поставленных как на Бродвее, так и вдали от него.

Платили ей гроши, зато предоставляли бесплатные места и пропуск за кулисы. А главное, ей было приятно сознавать, что она худо-бедно зарабатывает себе на жизнь тем, что ей нравится. И было у нее предчувствие, что плата повысится в самое ближайшее время. Ее колонка становилась все более популярной, ее мнением интересовались знаменитые артисты и режиссеры, и у нее душа пела.

Дела шли прекрасно. И на работе, и в отношениях с Лукасом. Нью-Йорк стал ее личной игровой площадкой, и, как пелось в мюзикле «Моя прекрасная леди», она не променяла бы это место ни на какое другое на свете. Когда они с Лукасом поженятся — а ее подруги согласились, что все к тому идет, — они найдут себе чудную квартирку, начнут закатывать веселые и изысканные вечеринки и будут немыслимо счастливы.

Черт возьми, Аннализа чувствовала себя немыслимо счастливой уже сейчас.

Она вскинула голову и замедлила шаг перед входом в парк «Гринпис». Она всегда ходила через парк — тут дорога была короче — и могла пройти с закрытыми глазами, как из своей кухни в свою же спальню. Но на прошлой неделе в городских парках были убиты две женщины, так что, наверное, разумнее было бы пройти по улице.

Но это же нелепо! Парк «Гринпис» практически был ее задним двором. Она пересечет его за пять минут и будет дома в полной безопасности. Не пройдет и часа, как она ляжет в постель и начнет считать овец.

«Ради всего святого, я же родилась в Нью-Йорке!» — напомнила себе Аннализа, сходя с тротуара под сень густой листвы. Она знает, как за себя постоять. Она прошла курсы самообороны, и она держит себя в форме. А в кармане у нее баллончик газа от грабителей. И не простой баллончик, а снабженный сиреной.

Аннализа обожала этот парк. Он был прекрасен и днем, и ночью. Деревья, игровые площадки для детей, пышные цветочные клумбы, грядки для выращивания экологически чистых овощей… По мнению Аннализы, это было наглядным подтверждением того, насколько город богат разнообразием. Стекло, бетон, а в двух шагах — зеленые огурцы на грядках.

Аннализа засмеялась вслух — так ее позабавил этот образ. Она торопливо шла по дорожке парка к дому, когда до нее донеслось жалобное мяуканье. Вообще-то ничего удивительного в этом не было: в городских парках нередко попадались бродячие и даже одичавшие коты. Но на этот раз ей попался не кот, а маленький котенок — клубочек серой шерсти, тоненько мяукающий на дорожке.

— Ах, бедняжка! Где твоя мамочка? Ты потерялся?

Она присела на корточки, взяла котенка на руки и только тут поняла, что это заводная игрушка. «Странно», — подумала Аннализа.

В следующее мгновение на нее упала тень. Она сунула руку в карман за аэрозолем, одновременно поднимаясь на ноги. Но удар по затылку заставил ее растянуться на земле.

Заводной котенок продолжал жалобно мяукать, пока на нее сыпались удары.

В семь двадцать утра Ева стояла над тем, что осталось от Аннализы Саммерс. В парке пахло зеленью. С улицы доносился шум движения, но здесь был кусочек деревни: аккуратные огородные грядки за изгородью. Ева понятия не имела, что на них выращивают. Что-то зеленое с пышной листвой и что-то ползучее. Возможно, часть этого зеленого запаха составлял навоз или еще какая-нибудь дрянь в том же духе. Люди смешивают это с грязью, чтобы выращивать овощи, которые потом с удовольствием поедают и называют натуральными продуктами.

А в сущности, что может быть на свете более натуральнее, чем дерьмо? Разве что кровь и смерть.

В конце дорожки позади изгороди, защищавшей посадки от собак и бездомных бродяг, стояла скульптурная группа. Мужчина и женщина. Оба в шляпах. Он нес на плече какой-то инструмент, мотыгу или грабли, в этом Ева не разбиралась, а она держала в руках корзину, нагруженную плодами их труда. Урожаем.

«Урожай» — так называлась статуя. Но все называли их Ма и Па. Просто Ма и Па.

Аннализа лежала у их ног, словно приношение богам. Ее руки были молитвенно сложены на груди. Ее лицо было разбито и все в крови, тело покрыто синяками.

— Паршивое начало дня, — заметила Пибоди.

— И не говори. Но для нее день начался еще хуже, чем для нас. — Ева надела очки-микроскопы и начала диктовать то, что уже запечатлела камера. — Жертва — женщина европейского происхождения. Следы насилия на лице, туловище, конечностях. Оборонительных ранений не наблюдается. Очевидным орудием убийства является красная репсовая лента. Удушение. Есть следы сексуального насилия. Кровоподтеки и разрывы на бедрах и в паховой области.

— Личность установлена, — вмешалась Пибоди. — Аннализа Саммерс, тридцать два года. Проживает в доме пятнадцать по Тридцать первой улице.

— Имя и адрес внесены в протокол. Глаза жертвы были удалены тем же способом, что и у предыдущих жертв: Мейплвуд и Напье. Способ нападения, убийства, обезображивания, выбор места и положение тела соответствуют предыдущим преступлениям.