Попозже мы разожгли на конце мыса Дикобраз огромный костер из плавника и долго сидели возле него, глядя на море. Я думал о норманнах, которые, пытливо всматриваясь в незнакомую землю, подошли на лодке к этому берегу тысячу лет назад. Может быть, и они видели, как из леса выскакивали медведи...

От длинных берегов у мыса Дикобраз «Халтен» пошел дальше на север. И вот впереди разверзся огромный зев залива Гамильтон. Этот фьорд врезается в сушу километров на двести, его широкая внутренняя часть называется озером Мелвилла.

Был тихий, безветренный день, по морю катились отлогие длинные волны, солнечные лучи просачивались сквозь легкую мглу, и острова на горизонте словно парили в воздухе. Множество птиц – гагарки, утки, чайки, чистики, гопорки – качалось на воде или стаями пролетало мимо. Перед носом «Халтена» резвились два дельфина, которые с самого утра сопровождали нас.

Миновали несколько островов, потом горловина сузилась, превратившись в узкий пролив Нарроуз с сильным течением. В самом узком месте он не больше шестисот метров, а скорость приливно-отливного течения здесь достигает шести-семи узлов.

В красивом маленьком селении Риголет у входа в Нарроуз мы остановились и побеседовали с одним из местных жителей. Теперь на здешних берегах, если не считать района в самой глубине фьорда, живет совсем мало людей. Они преимущественно смешанной крови.

Раньше было иначе. Большая часть залива Гамильтон была, так сказать, эскимосской. По топонимическим признакам, они доходили даже до реки Гамильтон. В 1824 году здесь жило около ста шестидесяти эскимосов, а прежде, несомненно, гораздо больше. Они не только ловили рыбу и били тюленей, но и охотились на карибу. Затем, как и в других местах, белые и индейцы оттеснили эскимосов на север. Раньше их было много в приморье, на юге они достигали устья реки святого Лаврентия и Ньюфаундленда, но их заставляли отступать, и теперь лишь на крайнем севере Лабрадора остались немногочисленные группы эскимосов. Что могли люди, вооруженные луком и стрелами, противопоставить европейским рыбакам и китобоям! В 1764 году миссионер Йёнс Хавен писал: «Европейские корабли открывали огонь по каждому каяку, подходившему на расстояние выстрела». А тут еще болезни европейцев, сотнями косившие эскимосов в стойбищах.

На другом берегу пролива Нарроуз мы зашли в чудесную бухту и познакомились с двумя семьями. Несколько маленьких домов, на опушке привязаны великолепные псы, растянута для сушки медвежья шкура... Люди с эскимосскими чертами лица принимают нас с радушием, которого мне не забыть. Ставят на стол лучшее, что у них есть, – свежую лососину и другие блюда. Старшего зовут Вильямс; он много рассказал нам о жизни на берегах большого фьорда. Кто-то заметил, что участки травы по ту сторону бухты свидетельствуют о том, что там кто-то жил раньше.

– Верно, – подтвердил Вильямс, – там стояли дома Пеллисера, Пунеака и Маку, у них было много детей. Но дома развалились, когда в них никого не осталось.

– Ушли на север?

– Пропали. Приехал один человек, увез их в чужую страну, и они пропали, почти все пропали. Женщины и дети тоже.

Следы старого стойбища повествуют об ужасной трагедии, о страданиях, которые во имя чистогана причинили жителям дебрей некоторые белые. В 1880 году Гаганбек приехал на Лабрадор, заманил всяческими посулами восемь эскимосских семей и увез их с собой в Европу. Он показывал их сперва в своем зоопарке, потом в разных городах Германии и в Париже. Все они умерли. В 1893 и 1894 годах отличился один американский делец; в первый раз он вывез пятьдесят два эскимоса, во второй – тридцать, в том числе женщин и детей. Он действовал с куда более широким размахом, показывал людей и в Америке, и в Европе. Большинство умерло, лишь очень немногие в крайне жалком состоянии вернулись на Лабрадор. Некоторые из этих эскимосов были с берегов залива Гамильтон.

– Отсюда много уехало? – спрашиваю у Вильямса.

– Ну да, Пеллисер, Пунеак, Маку, Шуглюс и другие. С ними женщины и дети. Они все взяли с собой, и собак, и чумы.

– Сколько же вернулось?

– Совсем мало. Приехали в одежде белых. Они были больны, много пили.

Вечернее солнце освещает траву на месте старого стойбища. «Дома развалились, когда в них никого не осталось...», – объяснил Вильямс.

Неподалеку лежит остров Эскимо-Айленд. Вильямс рассказывает, как в давние времена здесь произошла битва между эскимосами и индейцами. Сперва эскимосы неожиданно атаковали на мысу индейцев и вернулись на остров. Затем последовала месть. Темной ночью индейцы подошли на лодках к острову, застигли эскимосов врасплох и многих убили. В молодости Вильямс видел там могилы, их было немало.

Мы осмотрели Эскимо-Айленд. Красивый островок с грудами раковин на берегу, с желтыми цветами в трещинах скал, с леском. Мы обнаружили остатки четырех довольно больших эскимосских домов, еще сохранилась кладка стен. Были там также следы более давнего поселения. А затем, когда мы пошли по озеру Мелвилла, открылся великолепный вид – вода и дебри, подступающие к фьорду леса. На юге высилась гора Миди, где, говорят, и сейчас хорошая охота на карибу.

Входили ли первые винландцы в этот фьорд? Некоторые исследователи считают, что входили. Они опираются на то место в «Саге об Эрике Рыжем», где говорится о том, что Торхалл Охотник покидает базу на берегу Страумфьорда и идет искать Винланд к северу от Фюрдюстрендене, а также о том, как Торфинн Карлсефни вышел с той же базы разыскивать Торхалла. В этом плавании участвовал Торвальд, и его убил выстрелом из лука «одноногий». И будто это произошло на берегу реки, текущей с востока на запад.

Как уже говорилось, эти места саги кажутся малоправдоподобными. В самом деле, странно допустить, чтобы винландцы стали искать Винланд в двух с лишним днях пути на север, на Лабрадоре, берега которого они уже видели, и знали, что там край нелюдимый и травы мало.

Тем не менее некоторые исследователи полагают, что Карлсефни доходил до одной из рек, впадающих в озеро Мелвилла. И прежде всего указывают на Инглиш-Ривер.

Так или иначе, стоило проверить эту догадку. Мне уже кое-что рассказывали про Инглиш-Ривер. Будто река названа так в честь трех англичан, участников битвы при Ватерлоо, поселившихся на ее берегу. Сытые по горло войной и цивилизацией, они предпочли охоту на пушного зверя и до конца своей жизни остались тут. Что же, вполне возможный вариант. В дебрях Северной Канады я сам жил вместе с одним французом, который участвовал в первой мировой войне и попал в газовую атаку. Среди природы он обрел счастье и даже не помышлял о том, чтобы вернуться к цивилизации.

Мы направились к Инглиш-Ривер. Река белыми каскадами сбегает по склонам гор Миди, потом медленно катится через тайгу к фьорду. В устье далеко тянутся песчаные бары, между которыми даже на пластиковой лодке не легко пробраться. Сюда никак неприложимо то место саги, где говорится, что Карлсефни вошел в устье и пристал у южного берега реки. Плоские песчаные берега поросли колосняком, в полях лиловел душистый горошек, но травы почти не было. Мы прошли вверх по реке до небольшого переката, где нам удалось наловить форели. Густой, почти непроходимый еловый лес навевал особое настроение. Мы скользили по темной немой глади, то под навесом ветвей, то объезжая стволы, рухнувшие в воду вместе с участком берега. Шумно хлопая крыльями, взлетела стая уток.

В устье на опушке стоял старый домик; потом я узнал, что он принадлежал эскимосу. На стене снаружи висела связка капканов. Дверь была не заперта, мы вошли. Приколоченный к стене столик, под окном – двое узких нар, застеленных сеном и куском медвежьей шкуры, пень взамен табуретки... К стене прибиты оленьи рога, на них висят пьексы, в углу валяется высохшая утка. Я сам когда-то охотился в Северной Канаде на пушного зверя. Давно это было, а тут на меня повеяло чем-то родным.