«Общественницы» этому верили охотно или, по крайней мере, старались показать, что верят. «Семейные» женщины не прочь были посудачить об Эвелине и, как добродетельные матроны, осуждали ее за посещение такого человека, как Коваль.

— Разве она не знала, к кому идет? От него всего можно ждать! Или она надеялась на свое обаяние? Так не все же такие дураки, как наши мужчины. «Святая, святая!» Вот Коваль и показал этой святой!

Причиной враждебности к Эвелине женщин было, главным образом, ее целомудрие. Никто не мог назвать близкого ей мужчину, и намекавшие ехидно на Бессонова и Уальда сами знали, что злословят без всякого основания.

Выдающаяся красота девушки тоже сыграла немалую роль в завистливых толках. Но то, что вызывало такие недобрые чувства в женщинах, в глазах мужчин окружало Эвелину ореолом лучезарной чистоты.

Для многих «Полярная императрица» являлась предметом настоящего обожания. Ее беспрекословно слушались, слова ее повторялись, как неоспоримое доказательство. Само имя «Императрица», данное Бессоновым в шутку, привилось, и в него люди невежественные вкладывали особый смысл.

— Так сказала наша «императрица»! Так она хочет!

И, если бы Эвелина Шефферс пожелала, ее охотно окружили бы роскошью, построили ей особый дворец, нашлись бы и преданные слуги-исполнители ее воли.

Более развитые не выказывали такого райского поклонения, но и не чувствовали к Эвелине что-то особое, и при появлении ее мужчины улыбались, и всякому хотелось сказать или сделать что-нибудь приятное «императрице».

Поступок Коваля глубоко возмущал колонистов. Найдись среди них сильный, энергичный человек, ему легко было бы воспламенить ненависть и вызвать взрыв.

В первое время, когда узналось, что произошло в доме Коваля, группа американцев открыто заговорила о необходимости линчевания, но не нашла поддержки. На «семейных» влияли жены. Среди «общественников» мнение женщин тоже оказало свое действие. Они же поддержали требование Ковалем слова на последнем собрании.

События, взбудоражившие жизнь колонии и вызвавшие необходимость подчинить ее законам, разделили население на партии, выкристаллизовали характерные группы.

Во главе стояла партия ученых, которая руководила всеми работами колонии, делала изыскания, научные открытия и осуществляла их в действительности. Основная идея партии заключалась в глубокой вере, что прогресс ведет к счастью человечества, что наука и технические открытия, освобождая людей от труда и зависимости от стихий, создадут новую, счастливую жизнь.

Партию составляли Бессонов, Уальд, Делабранш и другие ученые. Сюда примкнул Воскобойников; вылеченный чудодейственными омега-лучами и заглушая обиду жизни, он с головой ушел в науку. Была группа и рабочих, верящих в ученых и всецело им преданных.

Эвелина считалась в той же партии, хотя она пользовалась влиянием и в других кругах. Следующую большую группу составляли «семейные». Они пришли сюда с женами и детьми, пришли, недовольные жизнью там, в мире, и здесь обрели сытость и покой. Запросы у них были маленькие, в душах не горели беспокойные огни, кровь не кипела от никогда не удовлетворенных желаний.

«Семейные» пригрелись в навозе физического благополучия, плодились и размножались и больше всего боялись взрывов и резких перемен. «Семейные» тяготели к партии ученых, к интеллигенции, и видели в ней умственную опору всей колонии и едва ли не начальство, которого нужно слушаться во имя торжества разума и науки.

Ученые верили в науки, «семейные» верили в ученых.

Партия «общественников» составляла оппозицию «семейным», а отчасти и «ученым». Это была тоже многочисленная группа, имевшая центр и два крыла.

«Правые» сближались в воззрениях с «семейными». Мужчины и женщины заключали довольно прочные и продолжительные союзы, матери сами кормили детей и затем не обрывали с ними связи. В комнатах правых постепенно накоплялись вещи, которые они считали «своими» и не любили, чтобы ими пользовались другие.

Эти тоже были довольны и не хотели перемен.

«Центр» составляли убежденные коммунисты, веровавшие искренне, что они осуществили в «Полярной империи» идеал человеческого общежития. Признавали свободу отношений между двумя полами и полное отрицание личной собственности. Конечно, ничего не имели против некоторых реформ. К партии ученых относились снисходительно, но верили, что счастье людей достигается не научными открытиями, а формами жизни, которые рано или поздно создадут новую человеческую породу.

«Левые» шли гораздо дальше. По их мнению, коммуна была только первым шагом. Надо сейчас же идти дальше, дойти до конца, не дожидаясь перерождения в следующих поколениях. На дверях своих комнат «левые» ставили особый знак: букву L (Libertas — свобода) в кружке.

Знак этот показывал, что вошедший может пользоваться каждой вещью, находящейся в комнате, не говоря о том живущему в ней. Также входить можно, не стучавшись. «Левые» совершенно отрицали замки, не запирались ни днем, ни ночью. Отношение между полами было самое простое:

— Я тебя хочу!

На что другое лицо отвечало: «да» или «нет».

Некоторые, однако, доказывали, что женщины вообще не имеют основания отвечать отрицательно. Левые «общественницы» чаще других колонисток отказывались от материнства.

Выдвигался вопрос о наготе. Искусственный теплый климат допускал возможность отказаться от одежды и со стороны отдельных лиц были попытки ходить обнаженными. Но остальные колонисты энергично запротестовали. Тогда «левые» выстроили для себя отдельное общежитие, развели около него сад с озером и окружили все высоким глухим забором, на воротах которого изобразили тот же знак (L), а выше поместили надпись: «Paradis» (рай).

— Мы готовы подчиниться вашим мещанским требованиям относительно одежды и другого, но в «Paradis» будем жить так, как хотим.

«Paradis» осуждали «семейные» и умеренные «общественники», но мужчины, проходя мимо, нередко бросали на него любопытные и — кто знает, — может быть, и завистливые взгляды.

Случалось, что «райские» ворота открывались и закрывались, пропуская мужчину или женщину не из «левых». Входящие и выходящие в этом случае явно стеснялись, избегая свидетелей.

Бессонов с обычной добродушной усмешкой называл «левых» — «хлыстовской сектой». А Юстус Шварц уверял, что это «вредная секта», с которой следует «государству» бороться, конечно, культурными средствами. Приятель его, Вильгельм Крафт, просил, чтобы Шварц написал на этот предмет обличительную книгу.

А Мина Шварц настаивала на полиции нравов…

Эти три партии — «ученых», «семейных» и «общественников» — не обнимали собою всего населения колонии.

Была еще группа — беспартийная. Неудачники.

Люди, преследуемые на родине, озлобленные, разочаровавшиеся. Одиночники, углубившиеся сами в себе. Иной раз — философы, иной раз — религиозные мечтатели и политические фантазеры.

Эти были хронически недовольны именно потому, что не было причин для недовольства. Жизнь их слишком поломала, прожгла их души огнем гнева и ненависти, влила яд подозрительности и недоверия. Среди них многие хвалили Коваля…

Коваль не перешел обратно в общежитие и остался в отдельном доме. Там же хотела поселиться Воскобойникова, но встретила холодную насмешку:

— Ты уже испытала прелести семейной жизни и все-таки ничему не научилась. Очевидно, хочешь, чтобы мы скорее надоели друг другу. Ни нянька, ни кухарка мне не нужна. Ходи по-прежнему, а живи там, в вашем общественном учреждении.

— Ты мне в «Парадизе» позволишь жить?

— Живи, коли нравится ходить Евой и быть женой для каждого. Позволять, также, как и запрещать, я тебе не могу. Ты ведь свободная гражданка «Полярной империи».

— Надоела мне эта империя!

Коваль встрепенулся.