Шпреса растерянно молчала. Она вдруг припомнила, как Тямиля вернулась в институт бледная, осунувшаяся, словно после болезни, и сказала, что лежала в больнице. Шпреса ей поверила.

– Ну хорошо, Назиме. А почему она бросила учебу?

– Да потому, что не могла больше оставаться в институте. Все бы выплыло наружу. Его высокое величество сделал ей ребенка, вот и позаботился, чтобы ей быстренько нашли мужа среди гвардейских лейтенантиков.

– А отец? Его казнили?

– Отца освободили. Суд признал его невиновным. В армии его оставили и даже звания не лишили.

– Какая грязь!

– Видишь теперь? Если его высокое величество этим занимается, так почему беям не поразвлечься?

Шпреса задумалась.

– Не понимаю, Назиме. Здесь нам все твердят о священной миссии женщины. Сам директор речи произносит, говорит, „его высокое величество ниспослан на землю самим провидением для того, чтобы вывести к свету албанскую женщину“.

– Сказки! Демагогия! Одни только дураки да простаки верят этому! Вот нам внушают: «Вы воспитанницы института „Мать-королева“, цвет албанского общества, будущие матери нации». А ты читала, что пишут в газетах? «Сколь благостна для родителей мысль о том, что их дочери пользуются высокой привилегией тесного общения с сестрами августейшего суверена». С этими-то шлюхами! Одна ложь кругом!

Шпреса была поражена. Совершенно то же самое ей говорил Скэндер.

– Просто удивительно, Назиме. Абсолютно то же самое я слышала от Скэндера. Вы словно сговорились.

– Значит, твой брат умнее тебя, Шпреса. Знает, что говорит, знает, что делает.

После этого разговора Шпреса сдружилась с Назиме. Они занимались вместе, и Назиме всякий раз заводила речь о бедствиях страны, о прогнившем режиме, о тирании. Шпресе часто приходили на ум слова брата: «В вашем институте наверняка тоже есть неглупые девушки, которые задумываются над судьбой своего народа, просто у тебя голова совсем другим забита, это тебя не интересует». И она решила не разлучаться с Назиме.

Однажды Назиме сказала ей:

– А я расспросила своего брата о Скэндере! Ты знаешь, что у меня тоже есть старший брат?

– Знаю, ты мне говорила.

– Он знает Скэндера, они товарищи.

– Правда? Вот здорово!

– Он мне столько о нем порассказал, мне даже стало жаль, что я его не знала.

– Когда он приедет, я тебя познакомлю.

– Ты должна гордиться своим братом, Шпреса, – задумчиво сказала Назиме.

– Я и так горжусь. А что?

– Он прекрасный товарищ, всей душой предан своим идеалам.

Назиме сдала на «отлично» курсовые экзамены. При ее помощи неплохо справилась с ними и Шпреса.

В тот год состоялся первый выпуск института – учебу заканчивали тринадцать девушек; по этому случаю была устроена пышная церемония. Газеты превозносили на все лады августейшего короля, который выпестовал этих «ангелов», провозвестниц будущего албанской женщины. Для вручения дипломов прибыли принцессы, сестры Зогу. Церемонию открыл министр просвещения. Держа в руке пачку отпечатанных на машинке листков, он обратился к принцессам с длинной речью. Шпреса с Назиме сидели рядом в самом конце зала, и Назиме время от времени сжимала Шпресе руку повыше локтя, поворачивая к ней свое насмешливо улыбающееся лицо.

Министр говорил:

"Ваши высочества!

Дамы и господа! Вы, молодые девушки, покидающие институт!

Королевское правительство, воодушевленное отеческой заботой нашего великого короля, августейшего суверена, ревнителя национального просвещения, приняло решение основать Институт, в котором мы сейчас находимся…"

Его превосходительство долго распространялся о великом обожаемом короле, о его «блестящем начинании в области социальных реформ», о «возвышении албанской женщины», о «беспримерных достоинствах нации», а под конец призвал всех присутствующих воскликнуть вместе с ним: «Да здравствует его высокое величество августейший король албанцев, спаситель нации, гениальный правитель, поборник национального образования, ниспосланный богом во имя просвещения албанской женщины».

Назиме исщипала Шпресе всю руку, с трудом удерживаясь от смеха.

Затем взяла слово принцесса Адиле. С трудом разбирая написанную для нее кем-то бумажку, выделяя некстати отдельные слова, что лишало фразы всякого смысла, она прочла:

– Господин министр! Нет никакого сомнения в том, что сердца барышень полны горячей радости от их достижений и глубокой признательности королю.

– Видишь того господина рядом с принцессой? – тихонько шепнула Назиме подруге.

– Которого?

– Вон того, во фраке, он разговаривает с господином Луидем.

– Да.

– Это Сотир Мартини, министр двора.

Шпреса непонимающе посмотрела на нее.

– Какая же ты темная, Шпреса. Знаешь, чем он занимается? – Назиме пошептала ей на ухо.

– Да ты что?

– Да. Я знаю наверняка.

– Так вот почему он так часто сюда приходит!

– Ну, наконец-то ты кое-что стала понимать.

Шпресу охватило жгучее чувство ненависти. Как далеки от реальности были эти красивые слова, произнесенные министром и принцессами! Какое ханжество!

– Да, это воистину достижение! – сказал кто-то из высокопоставленных лиц, приглашенных на церемонию. – Вы согласны, господин Вехби?

– Монументальное достижение! – не замедлил подхватить тот. – Такие деяния являются гигантскими шагами по пути цивилизации и характерны для блестящей эпохи короля Зогу.

Шпресу мутило от отвращения.

Базарный день. Площадь, окруженную приземистыми домишками, заполонили крестьяне, они толпятся и толкаются, являя глазу пеструю, многоцветную картину. Чего здесь только нет: вышитые такии мюзетяров, высокие телеши гегов, белые шапочки косоваров, тюляфы лябов с шишечкой на макушке, кепки, круглые фетровые и тонкие широкополые соломенные шляпы горожан, почерневшие от пыли. Столь же разнообразна и одежда: черные штаны и накинутые поверх рубашек расшитые курточки с длинными рукавами – костюм местных жителей; белые шерстяные, в обтяжку штаны и расшитые жилеты косоваров; широкие черные шаровары гегов; пиджаки из дешевого вельвета, который блестит и переливается в первую неделю, а потом превращается в тряпку; застиранные полотняные костюмы; спортивные пиджаки из японской шерсти с хлястиком на спине.

Очень жарко. Над базаром повисло белесое облако пыли, многие крестьяне, спасаясь от солнца, подсунули под шапочки большие красные платки, пыль липнет к потным лицам. Большинство крестьян уже сгрузили на землю свой товар: мешки с пшеницей нового урожая. Несколько старух, продающих мужские носки, неторопливо о чем-то переговариваются, не прерывая вязанья. Время от времени над базаром взмывает высокий голос продавца булочек и пирожков, расхаживающего со своим лотком: «Па-па-па-пакупайте теплые булочки!» Ему вторит продавец лимонада, с двумя медными кувшинами и целым арсеналом стаканов, засунутых за кожаный пояс: «Лимона-а-ад! Кому холодный лимона-а-ад!»

Но пока что никто ничего не покупает: горожане запаслись выпеченным с утра хлебом, а крестьяне еще не успели сбыть свою пшеницу – перекупщики примутся за дело попозже, когда они потеряют уже всякую надежду и будут готовы отдать свой товар почти задаром. А пока что перекупщики лишь прицениваются:

– Почем пшеница?

– Сорок лек за тясе.[60]

Перекупщик поджимает губы.

– Тридцать.

– Нет уж спасибо! За тридцать-то я бы и на фабрику сдал, не жарился бы тут на солнышке.

Перекупщик отходит. Он уверен, что к обеду пшеницу отдадут и за двадцать пять.

Лёни пробирается через скотный рынок. Тут торгуют лошадьми, ослами, коровами, овцами. Сухой высокий крестьянин с проступающей сквозь загар малярийной бледностью держит под уздцы хилую лошаденку с выпирающими мослаками и маленькой, с кулак, головой.

Ослы здесь тоже низкорослые и тощие. На базаре мало скотины – почти всю закупают по селам торговцы и переправляют в Италию.