— ..и бабами, — докончил Влад.

— Во-во, — обрадовался Фокин, — и бабами.

И вернулся в «Ариэль».., там мы стали дальше пить, в общем…

Молчавший все время Ковалев покачал головой и взглянул на Стеклова, а потом на сотрудников прокуратуры: ну что еще можно сделать с этим человеком?

— Я не понимаю, за что меня арестовали, — проговорил Фокин, — в общем, так: я никого не убивал и понятия не имею, откуда мои отпечатки пальцев на этом самом фалло.., в общем, этом самом предмете.

Не припомню, когда я касался такой штуки и зачем она мне вообще понадобилась.., у меня вроде все с потенцией и тем более ориентацией в порядке. Теперь про «Ариэль»: я сопротивлялся вашим людям, Владимир Иванович, потому, что был пьян и подумал, что меня решила вышвырнуть вон охрана. Я же не знал, что это ФСБ.., м-м-м.., вот. Ну и что тут такого.., той же ночью я разбил физиономию какому-то наглому гибэдэдэшнику, который схлопотал от меня по наглой рыжей морде за то, что перед этим взял сто пятьдесят баксов и нахально требовал еще… что же я после этого — убийца детей, что ли?

— Все это можно резюмировать простым анекдотом, — негромко и спокойно произнес Свиридов, — Просыпается Илья Муромец с бодуна, оглядывается по сторонам.., везде разруха, деревья вырваны с корнем, Соловей-разбойник валяется, в клочья порванный, Змей Горынычевы головы засунуты в его же задницу… Баба-Яга валяется. Он ее спрашивает: что случилось, бабуля? А она отвечает: эх и добрый ты, Илюша, когда трезвый. Одним словом, вы просили меня, Владимир Иванович, сделать промежуточные выводы, — продолжал Влад, — и я их делаю и опасаюсь, что они окончательны. А именно: Фокин совершенно непричастен к этому преступлению. А пальчики его убийца вполне мог получить на свадьбе… вам ведь известно, как вел себя на ней Афанасий.

Потому я делаю вывод: преступник присутствовал на свадьбе вашей дочери и моего брата.

Мертвая тишина встретила это спокойное и не заключавшее в себе ничего сверхъестественного заявление. Первым ее нарушил Ковалев:

— То есть вы думаете, что Фокина и Илью следует отпустить?

— Разумеется, вы выдержите их в СИЗО положенное время, а вот потом, думаю, следует поступить именно так. Нужно допросить Климова и Скотта. Я думаю, что после их показаний у Афанасия будет алиби.

— То есть копать следует среди приглашенных на свадьбу, так? — уточнил Стеклов.

— Да.

— Ничего себе, — медленно проговорил Владимир Иванович, — да их же там в общей сложности триста человек!

Владимир Иванович Ковалев вернулся домой в двенадцать дня. На три часа у него была назначена поездка на заседание правительства, а вечером он должен был улетать с делегацией в Брюссель.

А между тем он не спал ни часа. Обычно он ложился спать в два-три часа ночи, а до того работал в своем кабинете. На сон ему вполне хватало пяти часов. Но в половине четвертого раздался звонок, и ему сообщили о смерти дочери: он не успел даже задремать.

В своей огромной двухуровневой квартире в самом центре столицы, в элитном доме, Владимир Иванович Ковалев жил один. Один уже много лет.

Его жена умерла еще при родах Ирины, вторично жениться он не стал, несмотря на то, что был достаточно молод и, по сути, имел организм тридцатилетнего мужчины, потому что всегда очень тщательно следил за своим здоровьем.

Ирина с семнадцати лет жила отдельно от отца — в квартире, купленной ей дядей.

Десятиэтажный дом, в котором жил Ковалев, располагал тренажерным залом и сауной, и он часто посещал эти заведения, выкраивая время в своем плотнейшем графике высокопоставленного госчиновника.

Сегодня весь его режим шел наперекосяк. Он не успевал, да и не мог поспать хоть чуть-чуть, несмотря на то, что был измучен и вымотан.

И все-таки он прилег на диван и старательно закрыл глаза: ну хоть чуть-чуть, хоть капельку сна!

И в этот момент застрекотал телефон. Владимир Иванович подумал, что ничего не случится, если он не снимет трубку. Но телефон продолжал звонить, и ему не оставалось ничего иного, как потянуться за трубкой и, едва не свалив аппарат, проговорить:

— Да, Ковалев слушает.

— Это говорит Михаил, — произнес высокий звучный мужской голос. — Узнаете меня, многоуважаемый Владимир Иванович?

Ковалев сделал какое-то резкое движение и сел.

— Что тебе нужно? — резко проговорил он.

— Слушай, папа, тебе что, и без того мало неприятностей, что ты еще и грубишь?

На и без того смертельно-бледном лице Ковалева проступили просто-таки пепельно-серые пятна.

— Что ты сказал? — выдавил он.

— Мне нужны деньги, дорогой папа. Очень много денег. Тех самых, которые ты до сих пор отказываешься мне давать. Ты всегда заботился обо мне — с самого детства.

— То есть как это? — деревянным голосом проговорил Владимир Иванович. — Это что.., ты…

— Меня совершенно не интересуют твои домыслы, — прервал его Михаил. — Можешь думать, что хочешь, но я вовсе не собираюсь тебе исповедоваться. Я думаю, патологоанатомы уже сделали заключение, правда?

— Ты ублюдок!!! — заорал Владимир Иванович. — Я тебя уничтожу, тваррь!! Ты…

— Спокойно, — отозвался невозмутимый голос с легкой ноткой издевки, — не надо так волноваться.

Чрезмерная горячность никого не доводила до добра.

Особенно таких высокопоставленных чиновников, как вы, многоуважаемый Владимир Иванович. Вот что я хочу вам сказать…

Ковалев замер у трубки, приоткрыв рот и глубоко дыша, словно только что вынырнувший на поверхность воды ныряльщик…

— Я не знаю, что будет дальше, но только вторую ночь подряд у меня перед глазами ее силуэт.., и еще падают сгустки крови.

Склонившийся над столом молодой мужчина распрямился и посмотрел на произнесшую эти слова женщину. Она раскинулась перед ним прямо на крышке стола, закинув длинные обнаженные ноги на стену и сложив руки на груди, прикрытой только полупрозрачным черным кружевным бюстгальтером.

— Ничего, — после долгой паузы проговорил он. — Так надо. Мы не можем ничего прощать. А она… ей уже было все равно. Все равно она ничего.., ничего не могла сказать. Сплошная боль с самого рождения. Да.., я сегодня днем звонил драгоценному папе.

Великий и ужасный Володимир Иванович соизволяет отбыть за границу с делегацией МИДа. Мы пока что не договорились окончательно. Но ничего.., надеюсь, когда он прибудет обратно в Москву.., ему понравится наш сюрприз. Все-таки когда на тот свет вслед за дочерью отправляют еще и родного брата — это пробьет даже железобетонного Владимира Ивановича.

И он снова склонился над столом, на котором лежало большое квадратное зеркало с рассыпанным по нему белым порошком. Известным всему миру под названием кокаин.

— Миша, — проговорила молодая женщина, бросая на него пронизывающий острый взгляд из-под полуопущенных век, — Миша, иногда мне становится страшно.

— Тебе?!

Михаил втянул в себя «дорогу» белого порошка и поднял на нее покрасневшие глаза.

— Тебе? — повторил он. — Ты же всегда пыталась убедить меня, что если и есть человек, которому неведом страх, так это ты. «Железная леди», так сказать. И вдруг, дорогая моя, такое…

— Да, представь себе, — тихо отозвалась она, и, вероятно, интонации ее голоса оказались столь необычны для Михаила, что он снова оторвался от зелья и уперся удивленным взглядом в непривычно серьезную и мрачную подругу.

— Когда мы трахались там, в больнице, в луже крови этого доктора.., тебя это только заводило, — медленно произнес он. — Ты что же это, кошечка?

Ты заигралась и запорола роль? Я же знаю, что страх с детства влился в твои жилы, как какой-нибудь героин, что страх — это самый сильный наркотик и что человек, севший на адреналиновую иглу сильных эмоций, никогда с нее не слезет. Ведь и это ты говорила, правда, девочка?

Она откинула назад голову, свесив ее со стола, и в такой противоестественной позе — ноги на метр выше головы — ответила: