Но в тот раз все было так серьезно, что я снова пригласил для консультации нескольких очень хороших детских врачей с многолетним опытом лечения подобных болезней у малышей. На самом деле этот консилиум помогла мне собрать моя теща, кандидат медицинских наук именно по педиатрии. Хотя наш пациент и был обезьяной, но в чем-то они как дети.

Встречаю докторов у ворот зоопарка. Теща представляет своих коллег, а потом меня:

– Знакомьтесь, это Сергей Юрьевич, главврач зоопарка.

В это время откуда-то из-под земли вырастает босой и почему-то в этот раз очень грязный, но, как всегда, улыбчивый Федор и, протягивая мне руку для пожатия, кричит чуть не на всю улицу.

– Сережка, привет!

Теща в недоумении пятится назад, а счастливый Федор всем по очереди протягивает руку для приветствия. Теща для разрядки напряженности спрашивает:

– Сергей Юрьевич, это у вас тут такие друзья?

– Почему нет? – спрашиваю, а сам пытаюсь их поскорее увести подальше от Федора. Но тот не унимается:

– Сережка, мы сегодня будем лечить Бойку?

– Будем-будем, видишь, Федор, сколько к нему докторов приехало!

Мы идем к вольеру Боя, а за нами гордо шагает счастливый Федор.

Детские врачи помогли нам очень оперативно достать необходимые лекарства для внутривенных вливаний. Но диагноз не изменился. Геморрагический энтероколит и подозрение на инфаркт.

Уже со второго дня Боя перевели в фиксирующую клетку. Ловить его не пришлось. Сам пошел. И, кажется, хорошо понимал происходящее. Фиксировать его не было никакой необходимости. Мало того, он был настолько покладистый, что совершенно безропотно давал себя слушать, щупать и делать внутривенные вливания. Грустно смотрел на капельницу и трубку, бегущую к его вене, и даже к ним не прикасался. Только лежал и потихоньку стонал. Когда я ему помогал сесть, чтоб у него была возможность попить рисового отвара или съесть суп моро (хорошо переваренную и перетертую морковь, которую мы ему давали по совету педиатров), он одной рукой придерживал мою руку с пиалой, а другую закидывал мне на шею, чтоб лучше держаться. При этом, заглядывая глубоко в глаза, как бы говорил: «Доктор, видишь, что со мной приключилось. Но ты же меня спасешь, да?»

И я ему отвечал:

– Держись, Бой! Я тебя не брошу и сделаю все, что могу.

Отпив несколько глотков, он ложился и, не сводя с меня глаз, продолжал: «Доктор, мне очень больно, твои лекарства не помогают. Придумай что-нибудь».

Я давал ему обезболивающее либо снотворное. И он засыпал, продолжая во сне держать мою руку.

Несмотря на наши усилия, он продолжал гаснуть на глазах. Вся наша ветеринарная троица почти круглосуточно возле него по очереди дежурила. Каждый день приходил Федор, очень переживал и больше не улыбался. Однажды вдруг пришел в зеленом пиджаке с громадным красным галстуком и букетом цветов. На этот раз даже обутый в кеды.

– Федор! Ты сегодня такой нарядный! Что случилось?

– День рожденья!

– Мы с Боем тебя поздравляем и желаем много-много счастья! Бой очень любит, когда ты приходишь, но сейчас он сильно болеет. А кто тебе подарил цветы?

Федор протянул букет и сказал:

– Бойке!

Как-то утром я снова ввел Бою в вену иглу, чтоб поставить капельницу. Он посмотрел мне в глаза, ничего не сказал, но резко выдернул иглу из вены и отвернулся к стене. Глаза его еще оставались открыты, но жизни в них уже не было…

На вскрытии обнаружились совершенно жуткий геморрагический энтероколит (с таким я больше не сталкивался) и еще более удивительное сердце, все покрытое рубцами от перенесенных на ногах инфарктов, и вдобавок к ним – свежие кровоизлияния. Результаты лабораторных анализов подтвердили диагноз – катарально-геморрагический энтероколит, предположительно вирусной этиологии.

У меня всегда вызывают недоумение брошюрки типа «Думают ли животные?». Чтобы узнать, думают ли животные, надо просто стать животным. Конечно, можно распластать лягушку на лабораторном столе и колбасить ее током. А лабораторные обезьяны в своих правах ушли не дальше той же лягушки. Знаний каких-то, несомненно, прибавится. А вот гармонии – вряд ли. Если мы хотим что-то большее узнать об окружающем мире, хорошо бы, в первую очередь, исходить из уважения к нему. Мы сами себя назвали – Человек разумный. Неплохо было бы этому соответствовать. Я бы с разумностью не торопился. Человек умелый – мы его еще не переросли. Умелый может все, а понимать только начинает. Притом понимать начинает иногда, когда уже сделает. Чтоб соответствовать понятию «разумность», надо научиться понимать. Человек умелый – двигатель прогресса материального. Он все время смотрит, что вокруг, что снаружи. А пора наконец заглянуть внутрь.

На следующий день после смерти Боя к нему пришел его поклонник Федор и первым делом у меня спросил:

– А где Бойка?

– Бойки больше нет, он умер.

– Зачем Бойка умер?

– Старенький стал, заболел, вот и умер.

– А где он теперь?

– Наверное, на обезьяньем небе, и ему там теперь не больно.

Федор молчал, но его лицо вдруг застыло. Чтобы убедиться, что с ним все в порядке, я спросил:

– Федор, а почему ты так любишь обезьян?

Его лицо оживилось, будто он сообщал очень радостное известие, о котором я даже не догадывался:

– Мы похожи!

Я оставил Федора возле Кати и пошел по своим делам. Но минут через пятнадцать, проходя мимо шимпанзе, увидел Федора лежащим на спине прямо на аллее. Он, заложив руки за голову, смотрел в небо.

– Федор! Что ты тут делаешь? – как можно строже спросил я.

– Я умер.

И немного помолчав, расплылся в улыбке:

– Мне теперь хорошо…

Вспоминая сердце Боя, задаю себе вопросы. Как обезьяна умудрилась заработать столько инфарктов? Как с таким количеством инфарктов можно вообще жить? Что я сделал неправильно? Был ли у меня шанс ему помочь? Вправе ли мы..?

Немножко странно, но я почему-то Боя вспоминаю таким, каким я его никогда на самом деле не видел. Уже потом, когда я работал в институте животноводства, мне попалась статья, в которой описывались фрагменты псковского эксперимента высадки обезьяньего десанта на остров. Основная цель его – что-то вроде адаптации в условиях воли. Там была страничка про нашего Боя. Я не помню автора и не смогу повторить дословно, что там рассказывалось. Но я хорошо запомнил описанную сцену.

От острова отплывает лодка, в которой сидят люди. Люди, которые, собственно, и привезли Боя на остров. Люди, которых он хорошо знает и к которым очень привык. Они почему-то оставили его с другими обезьянами, а сами уезжают. И хотя обезьяны очень не любят холодную воду, Бой зашел по коленки в реку и протянул к уезжающим руки. Люди, которые его привезли, знают, что он просится к ним и их зовет. И он знает, что они об этом знают. Они его этому научили. Но они уезжают…

Однажды ночью – вскоре после истории с Братцем Лисом – ударил жуткий для этих мест мороз – минус восемнадцать градусов. Для зоопарка – катастрофа: ни одно помещение, в которых теплолюбивые животные и птицы содержались зимой, не только не было готово к такому холоду, но и не было рассчитано на него. Обогревался зоопарк собственной котельной, а некоторые помещения – буржуйкой. Регулярно отапливались только попугайник, акватеррариум и обезьянник.

Предчувствуя недоброе, я примчался в зоопарк на рассвете.

Единственный, кого я встретил, был Мардон – рабочий по кухне. Личность настолько необычная, что нам придется с ним еще не раз встретиться. Мардон в переводе с таджикского «мужчина». И он вполне соответствовал имени, олицетворяя именно мужское, даже первобытное начало. Лет, наверное, двадцати пяти, не более, среднего роста, плотного телосложения, весьма крепкий и мускулистый. Обладая легкой походкой примата-тяжеловеса, Мардон, когда останавливался, всегда широко расставлял ноги, и мне казалось, что он на земле не стоит, а из нее растет. Широкие, прямые скулы и мощный подбородок превращали его голову почти в квадрат, а громадные уши и большой, красивый, римский нос уравновешивали квадрат с трех сторон.