В отличие от кобры, эфа – маленькая змея со сложным характером. Мне кажется, она, вообще-то, одна из самых красивых и оригинальных среднеазиатских змей. При относительно некрупных размерах – до семидесяти сантиметров (но это редко, обычно сорок – пятьдесят) – всем своим видом торопится сообщить каждому, кто нарушает ее спокойствие, что к ней лучше не приближаться. И проделывает это совсем не так, как благородная кобра. Кобра всегда спокойна, даже когда предупреждает, что вы перешли границу. Эфа – натянутый оголенный нерв и обладает удивительной способностью, оставаясь на месте, пребывать в постоянном движении. Когда эфа принимает угрожающую позу ее бархатистая и опалесцирующая – теплого цвета, от песчаного до светло-коричневого – чешуя, украшенная по бокам цепочкой белых бусинок, начинает непрерывно вибрировать, что создает иллюзию, будто она движется во всех направлениях одновременно. При этом блестящие ромбики чешуи с белыми бусинами переливаются, как стекляшки в калейдоскопе. Эфа в состоянии волнения раздувается, а звук, который она издает, похож на звук кипящего масла, если в него попадает вода. Рассчитать, когда внутренняя пружина «выстрелит», невозможно. Этот момент всегда молниеносный и неожиданный. Яд у этой змеи тоже весьма «качественный».
Эфа очень нервная змея. Она спокойна только тогда, когда никого рядом нет. Но при всей вспыльчивости эфа никогда не нападет первой, пока не будет нарушена невидимая граница безопасной зоны. Если она видит, что добыча ей не по зубам, то будет долго и изо всех сил пыжиться и шипеть, только чтобы вы обошли ее стороной. И еще: эфа никогда не залезет, как гадюка, в ваш спальник или сапог. Обычно она очень бдительная, не любит людей, да и вообще крупных животных, и старается всех обходить, непременно «галсами». У нее действительно очень странная манера передвигаться – под углом в сорок пять градусов.
Единственное время, когда она вообще перестает обращать внимание на окружающих, – период спаривания. А еще… однажды мне посчастливилось наблюдать редкую картину недалеко от Душанбе, в местечке под названием Ляур. В любое время года, кроме ранней весны, там не встретишь ни одной живой души. По ландшафту это пологие, глиняные, местами немного скалистые, совершенно выжженные солнцем сопки – результат неумелого советского скотоводства (за несколько десятков лет растительность здесь не только «сбривалась» стадами овец, а еще ими же под корень и вытаптывалась).
Вся видимая жизнь на сопках происходит только весной. В апреле они покрываются местами довольно буйной растительностью, правда, уже несъедобной для овец. Вот именно в это время мы приходили туда, чтобы пополнить коллекцию черепах, агам, круглоголовок, полозов и ужей-«желтопузиков». Дело в том, что в террариуме, как правило, всегда имелся «запас» местной фауны, который составлял наш обменный фонд с другими зоопарками. Именно в Ляуре можно было поймать слепозмейку очень маленькую, нежно-розового цвета, размером чуть больше дождевого червя. Сначала не сразу и поймешь, с какой стороны она начинается, а с какой заканчивается. Но зато это сразу становится очевидным, когда она заглатывает своим маленьким, розовым, почему-то похожим на варежку ротиком муравьиные яйца, которые и составляют основу ее рациона. К сожалению, не могу утверждать, насколько она слепая: две крошечные бусинки глаз у нее все же имеются.
К концу мая на сопках уже все выгорает, и немногочисленная живность уходит под землю. Но в тот раз я попал в Ляур ранней весной, кажется в феврале, когда там на северных склонах еще лежали остатки снега. Для моего спаниеля Лота любой выход в поле не просто праздник, а какая-то бесконечная эйфория. Я оказался не очень хорошим дрессировщиком и позволял собаке громко лаять и далеко убегать. Ему все это доставляло такое громадное удовольствие, что мне просто не хотелось лишать Лота всей полноты собачьего счастья.
Мы бродили по сопкам и наслаждались весенним, но уже достаточно горячим солнцем. Лот периодически исчезал, потом внезапно появлялся и дрожащим кончиком хвоста каждый раз вопрошал: «У тебя ничего? И у меня тоже! Ну ладно, я побежал!»
Взмахнув ушами, как крыльями, он мчался дальше. Вдруг я услышал его тревожный и недовольный лай. Пернатых он никогда не облаивал, значит, это не птица. За лисой он бы начал гоняться, охая и ахая. За зайцем бы рванул молча. Кабанов здесь давно нет. Почему-то я подумал, что он наткнулся на дикобраза, с которым Лот уже имел неосторожность близко познакомиться, и поспешил псу на помощь. Лай между тем стал какой-то нервный и обиженный. То, что я увидел, превзошло все мои догадки. Лот облаивал непонятный живой шар размером с гандбольный мяч и очень хотел в него запустить свои зубы, но что-то его удерживало. Я схватил Лота за шиворот и, оттащив в сторону, посадил на поводок.
Шар оказался клубком змей! По коричневым бархатистым ромбикам я сразу догадался, что это эфы. Полная неожиданность! Во-первых, я далеко не первый раз бродил по этим холмам и никогда прежде здесь эфу не встречал. Во-вторых, это были буквально последние дни февраля или, может, первые числа марта, а змеи в этих краях обычно появляются позже. И, в-третьих, эфа довольно редкая змея, а тут их целый клубок, который шевелился и перекатывался с боку на бок. Периодически шар замирал и начинал ритмично вздрагивать.
Я пожалел, что у меня с собой не оказалось мешочка. Закатить в него шар не составило бы труда (а сейчас, напротив, рад, что мне их тогда некуда было сунуть). Шар, извиваясь, еще какое-то время катался по небольшой полянке между камнями, а потом как по команде начал разваливаться. Сначала показались с разных сторон сразу две головы, болтавшиеся из стороны в сторону так, словно они опьянели. И вдруг, как будто кто-то выдернул основную шпильку, шар окончательно распался. Две эфы попытались снова сплестись, но у них ничего не получалось, и они скатились куда-то вниз. Остальные пружинистыми галсами покинули поляну. Только одна змея продолжала лежать. Наконец, и эта эфа пришла в себя, несколько раз показала нам язык и, размяв челюсти, собралась в пружинку. Похоже, уходить она никуда не собиралась: решила занять позицию на холме. Больше такого «цирка» я нигде и никогда не видел.
Через какое-то время мне попала в руки статья, в которой автор высказывал предположение, почему змеи образуют шар. Дело в том, что первыми выходят из спячки самцы: сначала – самые сильные и здоровые, через несколько дней – те, что послабее. Им очень трудно отогреться, если температура воздуха остается относительно низкой, и они прибегают к хитрости: начинают выделять феромон, привлекающий других самцов. (Известно, что даже пчелы, сбившись зимой в живой шар, так поднимают внутри него температуру, что матка, которая находится в центре, не мерзнет даже в сорокаградусные морозы.) Выходит, что хилые «обманщики», привлекая других самцов, отогревались за счет сильных особей.
В следующий раз я наткнулся на скопище змей в Тупаланге. Ущелье, начавшись маленькой речушкой, рожденной вечными льдами Гиссарского хребта на высоте около четырех с половиной километров над уровнем океана, тянется почти до самой Аму-Дарьи. Это одно из удивительнейших мест Средней Азии. Красоты оно необыкновенной. А кроме того, здесь в той или иной мере представлен почти весь животный мир Средней Азии. Побывал я там дважды. В первый раз поехал на разведку, посмотреть, чем мы можем пополнить наш обменный фонд в террариуме.
Около часа мы с Лотом брели вверх вдоль Тупаланг-дарьи (собственно, «дарья» – в переводе и означает «река»). Я наслаждался удивительной, совершенно нетронутой красотой здешней природы, а Лот упивался свободой, окуная через каждые двадцать метров в ледниковую воду реки свое пузо.
Реки в это время года становятся очень мелкими, но зато кристально чистыми. Был август. И хотя ночи в горах потихоньку становились прохладными, днем еще стояла привычная жара. С каждым поворотом ущелья открывался новый пейзаж. Местами это была пустыня – чистейший, просто калиброванный по размеру песок покрывал ее идеально ровным, желтым, казалось, бархатным покрывалом. Потом пустыня резко заканчивалась завалами громадных яшмовых валунов, постепенно переходивших в шлифованный галечник, который, в свою очередь, уходил под пласт красной глины. А на смену ей совершенно неожиданно приходили черные сланцы. После зарослей ивняка начинался вековой платановый лес, за ним – кленовый. Откуда ни возьмись – ясень или заросли шиповника. Чуть повыше от русла, вверх по склону, росли боярышник, миндаль, чилон, дикая хурма, фисташка.
