— У меня уютно, мы устроим праздник, прежде чем заняться любовью.

Будучи мужчиной, для которого женщина, даже падшая, заслуживает обходительности и снисхождения, он ответил:

— Мадам, вы обратились не по адресу. Я не расположен устраивать никаких праздников. — И декоратор устремился на другую сторону улицы.

Дамочка продолжала упорствовать:

— Да посмотрите же на меня! Разве я не шикарнаяженщина!

Она крепко вцепилась в него.

Леон увидел красивую, элегантно одетую девушку с непокрытой головой, напоминавшую продавщицу из дорогого магазина.

— Прошу вас, не настаивайте.

Последовал иронический вопрос:

— Вас что, зовут Иосиф?[64]

— Да, — засмеялся он, — совершенно верно: Иосиф. И как бы вы ни были хороши собой, я поведу себя совершенно так же, как библейский Иосиф. Прощайте, сударыня.

Но женщина так не считала. Под фонарем, преградив Леону путь, она воскликнула в досаде:

— Даже если меня обуяла страсть?

— К кому?

— К вам, черт побери, господин Иосиф!

— Но мы же с вами не знакомы!

— О, еще как знакомы! Я поджидаю вас здесь уже много дней… Вы нравитесь мне… Я выпила три бокала шампанского, прежде чем решилась… Иначе никогда бы не осмелилась…

Леон начинал терять терпение — чем дольше длилась эта сцена, тем более смешной и неловкой становилась ситуация.

Он ускорил шаг и очень сухо прервал странные излияния девицы:

— Ладно. У меня нет больше времени вас выслушивать. Прощайте!

Решительно схватив его руку, она залепетала какие-то безумные мольбы и угрозы, стараясь, несмотря ни на что, повести его за собой.

Леон пытался отстранить ее, но она все прижималась плотнее. Пытаясь оторвать ее от себя, он подумал:

«Да она сумасшедшая! Или пьяная! Что за чертова кукла!»

Затем декоратор повторил более резко:

— Послушайте, оставьте меня в покое! Шутка, к тому же дурная, зашла слишком далеко!

Он только что зашел за угол садовой ограды и, отбиваясь от потаскушки, не заметил, как четыре тени, ловко перепрыгнув через ограду, выскочили из сада на улицу и затаились в темноте.

Четверо мужчин в коричневато-серых блузах, кепках и туфлях на веревочной подошве оказались в нескольких шагах у него за спиной.

Инстинктивно Леон почувствовал приближающуюся опасность и вырвался из объятий проститутки.

Она испустила пронзительный вопль:

— Ай, вы сделали мне больно! Грубиян! — и, отступив от Леона, быстро сунула руку в карман.

Раздался свист.

Их окружили четверо мужчин, готовых на него наброситься.

«Сутенеры, — подумал Леон. — Это в порядке вещей. Но они еще не знают, какую трепку я им сейчас задам!»

Женщина пронзительно вскрикнула, и он невольно повернул голову. В то же мгновение она бросила ему в лицо полную пригоршню какого-то порошка.

Ослепленный, задыхающийся, он зарычал как зверь, попавший в капкан. Вытянув руки, он пытался нащупать стену и, споткнувшись, чуть не упал.

Резкий, едкий запах окутал его. Это был перец. Злодейка, парализовав атлета, отдала его во власть четырех головорезов.

Глаза жгло, как будто их залили расплавленным свинцом. Из могучей груди вырывались хриплое дыханье и спазматические, конвульсивные приступы кашля. Из носа начала капать кровь. Это была отвратительная пытка. Леон понял, что его хотят убить. И мысль об утраченном счастье, о горе, которое обрушится на его невесту и ее мать, молнией пронеслась в его мозгу.

— Бедняжка Мими! — прошептал он.

Его прервал взрыв злобного хохота, и писклявый голосок прокричал:

— Он вышел из игры! Делайте свое дело! Сокрушительный удар трости со свинцовым набалдашником обрушился на голову художника. Ноги у него подкосились, но благодаря необычайной выносливости он не упал. Опираясь о стену, он, как слепой, шарил руками в воздухе и рычал:

— Трусы! Трусы! Подонки!

Даже не позвав на помощь, он, несмотря ни на что, пытался обороняться, прижавшись спиной к стене какого-то дома.

Несмотря на превосходящие силы, нападавшие держались на расстоянии, явно опасаясь его рук, чья сила, без сомнения, была им хорошо известна.

Один из бандитов крадучись приблизился и, когда Леона охватил сильнейший приступ кашля, дал ему подножку.

Удар кастетом едва не оказался смертельным, Леон упал, уже ничего не видя, и простонал:

— Мими… Бедная Мими!

Удары градом посыпались на его многострадальное тело. Инстинктивно он старался прикрыть руками голову, но скоро последние силы оставили его и руки опали. Слышались глухие удары по груди и спине, трещали ребра.

Он хотел позвать на помощь, но уже не мог. Левую сторону груди прожгла острая боль от вонзившегося ножа. Он захлебнулся кровью и, цепляясь за ускользающее сознание, мысленно произнес:

«Я умираю! Прощай, прощай, Мими!»

Убийцы продолжали наносить удары все с той же неумолимой жестокостью.

Наконец один из них, очевидно, устав, обратился к остальным:

— Думаю, готов. Мы славно отработали свои денежки.

— Да, — согласился другой, — он получил достаточно.

— Ладно, ребята. Оставим его валяться здесь.

— А ты не боишься, что он получит насморк? Шутка была встречена общим ржаньем.

— Ладно, идемте на ту сторону сквера, получите окончательный расчет.

— С удовольствием, патрон. Работать с вами — одно удовольствие.

«Патрон» убийц, человек с писклявым голосом, одетый под настоящего бродягу, повел своих сообщников вдоль ограды сквера, под фонарем отсчитал каждому по пятьдесят золотых луидоров, затем вернулся к бесчувственному, а вернее бездыханному, телу Леона Ришара и яростно пнул его ногой.

Низкая месть труса!

Боско безусловно был человек незаурядный.

Этот парижанин без роду и племени, нахватавшийся понемногу отовсюду, побывавший во множестве переделок, будучи себе на уме, был на редкость сметлив.

По обличию и повадке простой бродяга, этот доморощенный философ, чтобы прожить худо-бедно, перепробовал множество экзотических наистраннейших, порой до неправдоподобия, профессий.

Ясное дело, он был вынужден якшаться со всяким городским отребьем, подонками, не соблюдающими в жизни ни правил, ни законов.

Отнюдь не понаслышке он знал, что порок торжествует, что преступление в этом мерзостном мире может быть делом почетным.

И примеров тому было предостаточно.

Сутенеры, убийцы, воры давали ему бесплатные уроки. Множество раз его пытались завербовать то в тот, то в этот клан. И никогда он не попадался ни на чей крючок.

Боско был органически чужд пороку, как некоторым людям в той же мере чужда добродетель.

Встречается иногда такая порядочность, вытравить которую не могут ни дурной пример, ни одиночество, ни нищета.

У Боско она доходила до такой степени, что он предпочитал приписывать себе вымышленные преступления, лишь бы получать тюремную пайку. Живя в мире негодяев, он потерял всякие иллюзии, если допустить, что они у него когда-либо были.

С раннего детства он стал недюжинным пронырой, познал всю изнанку жизни городского дна, в совершенстве владел арго — этим грубым, полным циничных образов языком, придуманным бандитами для собственного употребления.

Он знал всех сомнительных личностей, знал, какой из мошенников на чем специализируется.

Несмотря на то что он никогда не принимал участие в откровенных преступлениях, в преступном мире Боско терпели, так как знали его, если можно так выразиться, рыцарскую повадку; никому, никогда, ни при каких обстоятельствах он не сболтнул лишнего слова.

Мало того, что он не выдал ни одного воровского притона, которые волей-неволей вынужден был посещать, он умудрялся еще и оказывать их завсегдатаям некоторые мелкие услуги — что вы хотите, черт возьми, жизнь выставляет свои требования!

К тому же, «уважая» Боско, люди, стоящие вне закона, порой подкармливали его из милости, в то время как порядочные горожане игнорировали существование бедняги, спокойно давая ему помирать с голоду.