Мама неловко ерзает на стуле.

— Тесса, ты никого не собираешься убить? — она старается, чтобы ее вопрос прозвучал непринужденно, но, кажется, она и в самом деле беспокоится. — Конечно, нет! — Хорошо. — На ее лице написано неподдельное облегчение. — И что там дальше в твоем списке? Я удивляюсь. — Ты правда хочешь знать? — Правда. — Ладно. Следующей идет слава. Мама испуганно качает головой, но подбежавшего за следующим фейерверком Кэла мои слова развеселили. — Попробуй засунуть в рот как можно больше соломинок для питья, — советует он. — Мировой рекорд — двести пятьдесят восемь. — Я подумаю об этом, — обещаю я ему. — Или сделай татуировки по всему телу. Будешь пятнистая, как леопард. А еще мы можем прокатить тебя по шоссе на кровати. Мама внимательно смотрит на Кэла. — Каскад из двадцати одного заряда, — говорит она. Мы считаем выстрелы. Петарды взрываются с мягким шипением, разлетаются гроздьями звезд и медленно опадают. Интересно, станет ли к утру трава зеленовато-желтой, багряной и цвета морской волны? Утоляя Кэлову жажду деятельности, за петардой следует комета. Папа поджигает фитиль, и комета со свистом проносится над крышей, оставляя за собой сверкающий хвост. Мама купила дымовые шашки. Они стоят по три пятьдесят за штуку, и это производит на Кэла сильное впечатление. Он выкрикивает цену папе. — Бессмысленная трата денег, — кричит в ответ папа. Мама пихает его двумя пальцами в бок, и папа смеется с такой нежностью, что она вздрагивает. — Мне продали две по цене одной, — поясняет она мне. — Потому что ты болеешь и у нас ночь фейерверков в декабре. Шашки заволакивают сад зеленым дымом. Не видно ни зги. Кажется, будто вот-вот должны появиться гоблины. Из глубины сада прибегают папа с Кэлом. Они смеются и взахлеб рассказывают: — Ну и дымовуха! — кричит папа. — Как в Бейруте! Мама улыбается и протягивает ему огненное колесо. — Зажгите его. Это мой любимый фейерверк. Папа берет молоток, мама поднимается и, пока папа забивает гвоздь, держит столб забора. Родители смеются. — Не попади мне по пальцам, — говорит мама, толкнув папу локтем. — Еще раз толкнешь — попаду! Кэл садится на мамин стул и открывает пачку бенгальских огней. — Спорим, я прославлюсь раньше тебя, — заявляет он. — А вот и нет. — Я стану самым молодым членом «Магического круга». -Кажется, они сами выбирают, кого принимать. — Они меня непременно примут! У меня талант. А ты что можешь? Даже петь не умеешь. — Эй, — окликает нас папа, — о чем это вы? Мама вздыхает. — Наши дети мечтают прославиться. — Неужели? — Слава — следующий пункт в списке Тессы. У папы на лице написано, что он этого не ожидал. Опустив руку с молотком, он поворачивается ко мне. — Слава? — Ага. — Но как? — Я еще не решила. — Я думал, со списком покончено. — Нет. — После машины и того, что произошло… — Нет, папа, еще не все.

Раньше я считала, что папа может все. Что он всегда меня спасет. Но это не в его силах, ведь он обычный человек. Мама обнимает его, и папа прижимается к ней.

Я смотрю на них во все глаза. Моя мать. Мой отец. Его лицо в тени; свет окрашивает кончики ее волос. Я замираю. Как и сидящий рядом со мной Кэл. — Ого! — шепчет он.

Я и не думала, что будет так больно.

На кухне я ополаскиваю рот над раковиной и сплевываю. Слюна кажется склизкой и так медленно стекает в слив, что я смываю ее водой из-под крана. Раковина холодит кожу.

Я выключаю свет и наблюдаю в окно за своей семьей. Они вместе стоят на лужайке и перебирают оставшиеся фейерверки. Папа по очереди поднимает каждую петарду и освещает фонариком. Наконец они выбирают фейерверк, закрывают коробку и уходят в сад.

Допустим, я умру. И ничего больше не будет. Остальные будут жить, как жили, в своем собственном мире — обниматься, гулять. А я останусь в этой пустоте и буду беззвучно стучаться в разделяющее нас стекло.

Я выхожу на крыльцо, закрываю за собой дверь и сажусь на ступеньки. Шуршат кусты, словно какое-то ночное животное пытается спрятаться от меня, но я не пугаюсь, не двигаюсь с места. Когда глаза привыкают к темноте, я различаю забор и растущие вдоль него кусты. Ясно вижу улицу за калиткой; свет от фонарей испещряет тротуар, косо падает на чьи-то машины, отражается в слепых окнах соседних домов.

Я чувствую запах лука. Шашлыка. Если бы жизнь сложилась иначе, я бы сейчас тусовалась где-нибудь с Зои. Мы бы ели чипсы. Торчали на углу какой-нибудь улицы, облизывая соленые пальцы, и ждали, что вот-вот начнется веселье. Но я здесь. Уныло и безжизненно сижу на крыльце.

Я слышу Адама, когда он еще не показался. До меня доносится гортанный рев его мотоцикла. Вот он приближается; рокот мотора отдается долгим эхом, и кажется, будто деревья танцуют. Адам останавливается у своей калитки, выключает двигатель и фары. Снова наступает темнота и тишина. Адам расстегивает шлем, вешает его на руль и катит мотоцикл по дорожке.

Вообще-то я верю, что в жизни все происходит случайно. Если бы желания сбывались, мои кости не болели бы так, словно им тесно внутри. Глаза бы не заволакивала пелена, которую ничем не отогнать.

Но когда я смотрю, как Адам идет по дорожке, мне кажется, что выбор есть. Быть может, во вселенной царит хаос, но я могу кое-что изменить.

Я перешагиваю низкую стенку, разделяющую садики перед нашими домами. Адам привязывает мотоцикл к калитке сбоку дома и запирает замок. Он меня не видит. Я подхожу к нему сзади. Я энергична и полна решимости. — Адам!

Он вздрагивает и оборачивается. — Черт! Я принял тебя за привидение!

От него пахнет влажной шерстью, как от животного, которое ночью вышло на охоту. Я подхожу ближе. — Что ты делаешь? — недоумевает он. — Помнишь, мы решили, что будем друзьями? Он смущается. — Ага. — Я не хочу.

Между нами остается пространство, и его скрывает темнота. Я подхожу еще на шаг; теперь мы так близко, что чувствуем дыхание друг друга. Мы дышим вместе. Вдох-выдох. — Тесса, — предостерегающе произносит Адам, но мне все равно. — Ничего плохого не случится. — Но потом будет больно. — Больно уже сейчас.

Он медленно кивает. Мне кажется, будто время провалилось в яму, все остановилось; мы смотрим друг на друга, и минута длится бесконечно. Когда Адам наклоняется ко мне, я чувствую, как меня пронизывает странное тепло. Я забываю о всех теснящихся в голове печальных физиономиях, которые вижу в каждом окне, мимо которого прохожу. Адам тянется ко мне, и я ощущаю лишь его теплое дыхание на моей коже. Наш поцелуй так нежен, что непонятно, поцелуй ли это. Как будто мы сами не знаем, что нам нужно. Мы едва касаемся друг друга губами.

Мы отстраняемся и смотрим друг на друга. Как описать словами взгляд, который он бросает на меня, а я на него? Нас пожирают глазами бесчисленные ночные твари. Находится то, что давно потерялось. — Черт! — Не бойся, — успокаиваю я, — я не сломаюсь.

И чтобы это доказать, я толкаю его на стену дома и прижимаюсь к Адаму. Нежности как не бывало. Мой язык у Адама во рту сплетается с его. Адам сжимает меня в объятиях. Его ладонь у меня на шее. Я таю под его рукой. Поглаживаю его по спине. Прижимаюсь еще сильнее, но мне этого мало. Я мечтаю забраться внутрь него. Жить в нем. Быть им. Наверно, все дело в языке. Я так хочу Адама. Я лижу его, слегка покусываю краешки губ.

Никогда не подозревала, что я могу так сильно чего-то хотеть.

Адам отстраняется. — Черт, — выдыхает он. — Черт!

Он проводит рукой по волосам; они влажно лоснятся, словно темная звериная шерсть. Свет фонарей блестит в его глазах. — Что происходит? — Я тебя хочу, — отвечаю я.

Мое сердце глухо стучит. Я полна жизни.

Напрасно Зои позвала меня с собой. Едва мы переступили порог, как я начала считать и никак не могу остановиться. Мы здесь уже семь минут. Через шесть минут у нее прием. Она забеременела девяносто пять дней назад.

Я пытаюсь переключиться на случайные числа, но оказывается, каждое что-то значит. Восемь- общее количество одиночных окон в дальней стене. Один-не менее одинокая секретарша. Пятьсот фунтов- сумма, которая позволит Скотту избавиться от ребенка.