Но запримеченный Прискором жеребчик-двухлеток, похоже, годился под седло самого вождя вождей Властомира. Или любого из приближенных к нему бояр, навроде Зимогляда, королевского дядьки. Либо Беримира, ведавшего в Весеграде казной и расходами.
Светло-рыжий, почти золотой, а в лучах солнца так и совсем литая игрушка, подобная фибулам, какими скрепляют отвороты плащей на груди родовитые мужи. Высокая холка, сильная, самую малость седловатая спина, сухие ноги с длинными бабками. Шея тонкая и гибкая, увенчанная широколобой горбоносой головой. На вольном выпасе, в табуне жеребят-ровесников, Золоток, как прозвали его табунщики, выделялся непринужденной легкостью движений, поразительной резвостью и недюжинным разумом. Даже для коней, почитавшихся в Повесье едва ли не как священное животное.
Все лето Прискор приглядывался к шустрому Золотку. Старался подсмотреть и на водопое, и в пробежке, и в играх и шуточных по малолетству драках с прочими жеребчиками. А с началом яблочника пристал к старшему ватажнику, дядьке Сохачу: давай, мол, сами попробуем заездить красавца, а старейшинам и вождю рода, седобородому Родиславу, покажем уже под седлом. В том табунщики видели великую славу и честь. Выявить, определить и подготовить для воинской службы молодого милостного коня не всякому удается. К ним и подход другой. И спрос, ежели попортили по нерасторопности или излишнему усердию, больший. По голове старейшины не погладят.
Вот потому-то Сохач мялся-ломался, как ржаной медовый пряник, находил десяток причин, чтоб не ответить настырному коневоду.
Коней пригнали на зимник, разбили на гурты, разделили по просторным левадам. В каждой – с десяток кобыл и один жеребец-производитель. Жеребых кобыл разместили отдельно, поближе к низкому, крытому дерном дому, где собирались зимовать табунщики. Молодых жеребчиков позагоняли в более тесные загородки – годовичков, двухлеток и трехлеток, не объезженных в прошлом году по какой-то причине. Их предстояло приучать потихоньку к недоуздкам, к человеческим рукам, голосу, запаху двуногих хозяев.
Вот тут Прискор и взялся за своего любимца. Хотелось, ну очень хотелось парню-веселину взрастить и заездить первого в своей жизни милостного. Пусть даже уйдет он потом к вождю рода, быть может, и к самому Властомиру. Не беда! Главное – неизъяснимое наслаждение общения с умным, сильным и красивым зверем.
Пожилой, много повидавший на своем веку Сохач в конце концов сдался. Разрешил парню заниматься конем по собственному разумению.
Сказать, что Прискор обрадовался, – ничего не сказать. Просто до щенячьего поскуливания в восторг пришел. Загнал Золотка в отдельную леваду. Каждый день прикармливал с рук душистым сеном, свежевыкопанной на маленьком огородике, разбитом неподалеку от зимника, морковкой, тяжелыми глыбами темно-серой, матово поблескивающей соли-лизунца. Подолгу разговаривал с ним, оглаживал, разбирал пальцами спутанные пряди длинной гривы.
Когда конь перестал дичиться, Прискор надел ему на морду кожаный недоуздок. Прочный, но легкий. Поначалу Золоток тряс головой, силясь сбросить ни с того ни с сего облепившие голову ремешки. Два дня не подходил к вероломному и коварному человеку. Потом привык. И к запаху, и к прикосновению полосок кожи к шерсти. А утром третьего дня потянулся губами к соляному камешку в руках Прискора.
Теперь парень мог, разговаривая с конем, лаская ладонью играющую червонным золотом шею, придерживать любимца за недоуздок. Осторожно, чтобы не обидеть, двумя пальцами. Даже пытался провести скакуна рядом с собой четыре-пять шагов. Золоток баловался, подтанцовывал на шагу и прихватывал зубами рукав домотканой рубахи.
Тогда начал Прискор приучать коня к чистке. Тер плотно скрученным соломенным жгутом шею и холку, спину и бока, круп и ноги. Жеребчик не сопротивлялся. Да и как тут сопротивляться, когда лето только что миновало, а с ним всякие-разные жужжащие кусаки – и кровососущие, навроде слепня, и тростицы, откладывающие под кожу яички. Вся шкура еще зудит. Вот Золоток разве что только не мурлыкал от удовольствия. А так и глаза закрывал, и уши прижимал не хуже кота.
Снимая пыль и засохший пот с лоснящейся шерсти, веселин старался посильнее надавливать на спину и холку, заранее приучая к давлению седла. Несколько раз клал чистую холстинку на загривок коня. Золоток быстро избавлялся от помехи. Одним подергиванием кожи, словно отгоняя назойливого овода. Но с каждым днем все больше и больше привыкал к человеческим рукам, доверял, полагался на двуногого товарища.
Ободренный успехом юноша попробовал надеть Золотку узду. Сперва только повод на шею, потом и оголовье. После недоуздка ощущение уздечки не казалось коню сильно уж диковинным. Он даже разжал зубы, принимая трензельное железо вместе с изрядным куском морковки. Грызла веселины делали малость другими, нежели прочие народы. Потолще – такое железо не разрывает коню губы при резкой и сильной работе поводом – и слегка изогнутые.
И вот наконец счастливый для Прискора день. Накануне неразговорчивый Сохач и заросший бородой по самые глаза – чистый медведь – Поштан долго советовались и вынесли приговор: будем заезжать.
Молодой веселин с вечера постился и всю ночь не спал от волнения. Опыт заездки сумных коней у него, ясное дело, был. Обычное для табунщика дело. А вот милостного...
С утра вычистил Золотка до блеска: солнечный луч упадет – глазам больно. Благодарение Матери Коней, в златолисте пасмурных дней выпадало куда как больше, нежели ясных. И нынешний исключением не явился. Надел уздечку, через трензельные кольца пропустил длинный – в пять сажен – чембур, нарочно для заездки предназначенный. Вывел коня из левады на широкий луг, настолько плотно заросший травой, что земля не раскисала даже после двух-трех дождливых дней подряд.
Поштан молча кивнул Прискору на проложенное под огорожей левады бревно. Мол, сядь, посиди, соберись с духом. Сам взял чембур в руки, тщательно расправил – ни единой петельки, ни перекрученной части. Сохач подошел и встал рядом. В руке ременной бич, сплетенный из пяти ремешков, плавно сужающихся к концу.
Золоток косил глазом. Не то чтоб старые табунщики ему незнакомы, но поведение их вызывало подозрение. Прискор в душе слегка посочувствовал коню. Для него сегодняшний день будет нелегким. Но через испытание пройти надо. Это что-то вроде проверки юноши на право называться совершеннолетним. Хочешь стать достойным старших соратников – терпи.
– Ну, помолясь, Матери Коней, начнем... – Сохач свистнул пронзительно, щелкнул в воздухе бичом.
Конь рванулся с места, напуганный резким звуком.
Поштан уперся, припадая на правую ногу и всем весом ложась на пропущенный за спиной чембур. Натянувшаяся прочная пеньковая веревка – легко корабль удержит у пристани, не то что жеребца – остановила бежавшего по прямой скакуна и направила по кругу. Широкими прыжками, наклонив голову к стоявшему в середке круга человеку, Золоток помчался по лугу. Комья дерна взлетали из-под копыт.
Любую попытку жеребца отбить задом или нагнуть голову к земле Сохач упреждал новым свистом и щелчком бича у самых скакательных суставов. Испуг понуждал Золотка ускорить бег.
Все-таки, отметил про себя Прискор, не зря он высмотрел в жеребчике задатки милостного. Длительная скачка давалась коню легко. Движения оставались столь же непринужденными, как и в табуне на вольном выпасе. Парень закрыл глаза, стараясь найти внутреннее сосредоточение, приличествующее свершению достойного дела. Но сквозь тугую пелену отрешения от мира нет-нет да и прорывался мерный перестук копыт по луговине, глубокое ровное дыхание коня и одобрительные возгласы дядьки Сохача: «Гей-гей, малой! Веселей, красавец!»
И все ж бесконечно мчаться никакой конь не может. Будь он хоть трижды двужильным, сильным и выносливым.
Потемнела шея Золотка. Напиталась по2том светлая блестящая шерсть. Стали реже прыжки. А от попыток взбрыкнуть жеребец и вовсе отказался.
– Эх, поднажми, родимый! – весело выкрикнул Сохач, вновь щелкая бичом.