– Где ты, Вырвиглаз? – воскликнул Крыжак. Он, казалось, и не напугался ни капельки. Играя ножом, вовсю крутил головой, выглядывая, должно быть, того ардана, что навел стражников.

Добрец молчал по обыкновению. Только сипло выдыхал на каждый взмах скамьей. Стражники, коих охватил уже настоящий охотничий азарт, вились вокруг него, так и норовя коснуться железом.

– Ты, ты и ты, – крикнул опомнившийся десятник, пихая в плечи ближайших к себе воинов, – живо в обход, через кухню!

С утробным вскриком отлетел наиболее ретивый стражник, застыл на полу смятой тряпичной куклой.

Ловким тычком каблука Добрец обломал у самого лезвия еще одну глевию.

Трое, названные командиром, рванулись во двор.

Ергес понял, что сейчас последний путь к спасению будет отрезан, и со всего маху ударил харчевенника головой в живот.

Дух из Горхана вылетел со свистом, и они вдвоем кубарем выкатились из зала.

Последней запомнившейся бортнику картинкой был рыжий Вырвиглаз, крадущийся по придвинутому к стене столу. Из-под рыжих усов поблескивали оскаленные клыки, острие ножа мелькало в пальцах, устремляясь то к потолку, то к полу.

– Куда! Воровское семя! – заорал хозяин харчевни. – Держи!

Он попытался уцепиться за одежду Ергеса, но парень вскочил на ноги, для верности припечатав кулаком в распяленный криком рот. Слова Горхана захлебнулись бульканьем. Ергес перепрыгнул через него и, пробежав чадную, жаркую кухню, вырвался в промозглую сырость осеннего вечера.

Совсем рядом, в двух шагах, подбадривали друг друга окриками стражники. Ергес затаился за углом лабаза, а когда они скрылись в доме, одним прыжком махнул через плетень. И помчался к Ауд Мору, полной грудью втягивая стылый воздух.

Он не видел, как стражники киданули под ноги Добрецу вторую скамью. Веселин попытался ее перепрыгнуть, но зацепился носком сапога и упал. Тут же сверху навалились арданы, замелькали кулаки. Сбитого с ног лесного молодца били с усердием, вымещая обиду за первоначальный испуг.

Крыжак метнулся в кучу-малу, замахиваясь ножом. И тут ему на плечи котом-переростком, чудищем из северных дебрей – клыканом, слетел Вырвиглаз. Его клинок ударил дважды, почти без промежутка.

Веселин зарычал от боли, выгнулся, выплюнул на бороду кровяной пузырь:

– А-а, сука арданская!

Вырвиглаз пырнул еще раз. Оскалился страшно – стрыгай бы увидел, напугался. Опять замахнулся:

– Сдохни, мать твою через плетень...

Бросив нож, Крыжак с силой откинулся, падая навзничь, ударил ардана спиной о стену. Закинул руки назад, попробовал поймать Вырвиглаза за голову, чувствуя, как с каждой вытекающей капелькой крови уходит собственная жизнь.

Подскочивший пузатый десятник с размаху пнул веселина поддых. И второй раз, разбивая губы, по лицу.

Вырвиглаз вскочил – сгорбленный, нож острием вперед в опущенной почти до колена руке. Опасливо отшагнул от Крыжака.

Но тот уже не шевелился.

Избитого, но еще сопротивляющегося Добреца скрутили вчетвером, стягивая локти ремешком за спиной.

– Что ж ты, братка, – с трудом переводя дыхание, возмутился десятник, – сам говорил – живыми брать, живыми?

– Да хрена ли нам с двумя делать? И один сгодится, – махнул рукой Вырвиглаз, выпрямляясь. – Сопляка отпустили?

– А то!

– Вот это здорово. Теперь он нам главную добычу приведет. Самого Живолома.

– Чой-то я не пойму, братка, что он так тебе взнадобился?

– А не простая птица. Видал бы ты, как трейговский капитан его словить хотел. Да не сдюжил. А мы, братка, и сами с усами...

Вырвиглаз запрокинул голову и хрипло рассмеялся.

К нижнему течению Ауд Мора тенистые дубравы трегетренского левобережья сменяются степным привольем Повесья. Простор! Скачи где хочешь. Лишь не забывай объезжать широкие извилистые балки, заросшие непролазным терном и шиповником – гледом и шипшиной по-веселински. Да не влети со всего маху конем в скрывающиеся под сплошной желтовато-зеленой скатертью ряски старицы – дно вязкое, илистое. Да не нарвись на сурчиное поле. К слову сказать, сурков в Повесье тоже по-своему кличут – байбаками. В том месте, где стая байбаков решила поселиться, скакуна лучше всего на шаг перевести. Не ровен час, провалится копыто на скаку, полетят кубарем через голову конь и всадник – добро, если шеи и один, и другой не сломят. А так – вольному воля. Отпускай поводья.

Но и ровной веселинскую степь никто не назовет. Просто язык не повернется. Холмы да буераки, пригорки и логи, обрывистые берега узких речек, притоков Отца Рек. И так – пока не встанут вблизи окоема горы Грива. Приземистые, пологие, заросшие грабняком, а ближе к вершинам и ельником. У их подножия и славный город Весеград приютился.

Обилие вольной земли – захотел, бери да распахивай – давало королевству Повесье силу и надежную уверенность в завтрашнем дне. Выпасаемый на изобильных травами лугах скот составлял гордость и основу воинской мощи. Ибо любимейшим животным был у веселинов конь. Даже молились здесь не Огню Небесному, как в Трегетрене, и не Пастырю Оленей, как в лесистом Ард’э’Клуэне, а Матери Коней.

Славные скакуны вырастали на сладких травах Повесья. Карие и серые в яблоках, вороные и гнедые, рыжие и буланые. Тонконогие, с крепкими маленькими копытами и длинными шеями. Сильные и неутомимые в походе. Понятливые и злые в бою. Старики утверждали, что ведут начало табуны от сидских скакунов, захваченных в бою еще в незапамятные времена Войны Обретения.

Веселины не прятали свое богатство от соседей. Торговали конями и с Трегетреном, и с Ард’э’Клуэном, в Приозерную империю табуны гоняли. По меньшей мере раньше, до Последней войны и запрета императора Луция на торговлю с северными королевствами. Но как ни пытались лошадники этих земель развести веселинскую породу у себя, им не удавалось. Не получалось, и все тут. Нет, жеребцы исправно крыли маток. Те в урочный час приводили хорошеньких, здоровых жеребят. Молодняк подрастал, набирал силы и резвости. Но... Той силы, резвости, понятливости и преданности хозяину, что были в избытке у выросших в Повесье лошадей, их потомки, увидевшие свет в чужедальних краях, не получали. А веселины только посмеивались в бороды. Или секрет какой знали? Знали и никому не говорили. Или вовсе не было никакого секрета, а просто – трава, вода и воздух Повесья.

Правда, приедь кто пожить в ватаге лошадников на повесских землях, очень скоро разобрался бы, что выводились у них в табунах и не очень резвые, и не шибко разумные животные. Настоящих скакунов, сесть на какого любой король или воинский начальник почтет за величайшую милость, находилось один на десяток. Счастье, коли больше. Счастье и огромная прибыль табунщикам и всему роду. Таких коней называли милостными. И тому названию давали несколько объяснений. Во-первых, величайшая милость Матери Коней, защитнице и покровительнице лошадей и тех людей, кто жизнь с ними связал. Во-вторых, красивый, разумный помощник каждому мил – и вождю рода, и простому воину, и табунщику, и купцу. А в-третьих, частенько вожди веселинских родов, награждая верных соратников славным конем, тем самым являли свою милость людям.

Не всякий скакун рождался и вырастал милостным. Коней, к которым не столь добра Богиня, веселины звали сумными – от сумы или вьюка. Вроде и не способны ни на что большее, кроме как вьюки возить. Но, вопреки обидному названию, ездили на сумных лошадях и верхом – простые воины, дружинники вождей небогатых родов, сами же табунщики, простой люд.

А кроме милостных и сумных, различали в Повесье еще товарных, или поводных, лошадей. Этих уже и конями никто не звал, только лошадью. Их рождалось немного – одна-две на десяток жеребят. Выделялись поводные лошади крепкой костью, большой силой да малым разумом. Учить их под седло заездчики считали себе дороже и приучали только к повозкам. В конце концов, кто-то же должен и телеги тягать. Не всем же королей возить.