Дочь Менандора принесла зловещее знамение. Тело воина из племени Бенеда. Вздутый труп, обугленный магией, ободранный зубами бесчисленных морских падальщиков. Шепотки стали рокотом возмущения, когда пришел тот Эдур, чьи рабы обнаружили тело.
Летерийское колдовство. Воин без оружия и доспехов. Он просто рыбачил.
Сразу после открытия из устья реки вышли четыре ладьи к'орфан. В передней ехали Ханнан Мосаг и его боевые маги — к'риснан ы, а также семьдесят омытых кровью воинов. В других ладьях находились по сто человек.
Отлив быстро вынес их в море. Вскоре стало ясно, что ветра нет; они опустили треугольные паруса и начали грести — по тридцать пять воинов опустили весла с каждого борта. Наконец Король — Ведун приказал остановиться.
Туман охватил четыре ладьи. Видимость составляла не более двенадцати длин весла. Тралл Сенгар сидел на банке сразу за Фиром, опустив весло и сжимая подаренное отцом новое, окованное железом копье.
Он знал, что летерийские суда находились поблизости, дрейфуя, как и к'орфаны Эдур. Они полагались исключительно на паруса и ничего не могли сделать, пока не поднимется ветер. А Ханнан Мосаг позаботился, чтобы ветра не было. Теневые духи мерцали над палубой, на четвереньках носились туда и сюда. Они словно стремились вырваться за пределы судна. Тралл никогда не видел так много призраков сразу, и он сознавал, что на других ладьях их не меньше. Однако не они будут убийцами летерийцев. Для этой задачи Король — Ведун призвал что-то иное.
Он мог чувствовать это. Ожидание в глубинах. Терпеливое, молчаливое.
Стоявший на носу Ханнан Мосаг медленно поднял руку, и за его спиной Тралл увидел выплывающую из тумана громаду летерийского китобоя. Паруса были спущены, вынесенные за борта на длинных шестах фонари сочили тусклый желтый свет.
Второе судно, привязанное к первому толстым канатом. Вокруг показались акульи плавники. И вдруг — все плавники исчезли. То, что ждало внизу, начало подъем. Незримо заскользило под содрогнувшейся водой. Еще миг. Смутные пятна. И потом — вопли.
Тралл уронил копье и закрыл уши ладонями — и не он один, ибо вопли становились все громче, превращаясь в предсмертные взвизги. Краткая вспышка магии в тумане — и тишина.
Теперь летерийские суда виднелись повсюду. Но что на них творится — не разглядеть. Туман вокруг их корпусов сгустился, почернел как дым, и через его непроницаемую мглу проходили лишь крики. Покрывало ужаса, клубы душ.
Звуки царили у Тралла в голове, несмотря на все его попытки защититься. Сотни голосов. Сотни сотен. А потом — тишина. Жесткая, абсолютная. Ханнан Мосаг сделал жест руками.
Серый плащ тумана внезапно исчез.
Спокойное море начинало волноваться под сильным ветром. Солнце яро светило с безоблачного неба. Пропали и темные эманации, окружавшие летерийские суда. Корабли качались, вывешенные фонари дико плясали над бортами.
— На весла.
Голос Ханнана Мосага, казалось, раздавался прямо позади Тралла. Он вздрогнул, схватился за рукоять весла. Как и все вокруг. Тралл напряг плечи, налег на весло. Ладья ринулась вперед.
Через несколько мгновений они уже табанили, поравнявшись с кормой одного из кораблей.
На окрашенных красным бортах клубились темные духи.
Тралл заметил, как изменилась ватерлиния. Теперь трюмы были пусты.
— Фир, — прошипел он, — что случилось? Что все это значит?
Бра обернулся, и Тралл ужаснулся бледности его лица. — Не наше дело, Тралл, — сказал брат и отвел глаза.
«Не наше дело. Что он имел в виду? Что не так?»
Волны носили тела мертвых акул. Трупы были выпотрошены, словно взорвались изнутри. Вода пенилась от кровавых потрохов.
— Возвращаемся, — сказал Ханнан Мосаг. — Ставьте паруса, мои воины. Вы были свидетелями. А теперь пора уходить.
«Свидетелями… чего же, во имя Отца Тень?»
Над летерийскими кораблями захлопали и вздулись паруса.
«Духи доставят их. Клянусь Сумерками, это не просто демонстрация силы. Это — это вызов. Вызов такой наглости, которая навсегда превзойдет глупые выходки китобоев, их самоубийственный набег на наши лежбища». В разум Тралла, смотревшего, как воины ставят паруса, прокралась новая мысль. «Кто среди летерийцев мог осознанно послать на гибель экипажи девятнадцати судов? Были ли моряки добровольцами?»
Говорят, что для летерийца важно только золото. Но кто в здравом уме станет искать выгоды в смерти? Они должны были сознавать, что спасения не будет. «А если бы я не набрел на них? Если бы не стал искать нефрит на берегу Келеча?» Но нет, это слишком. Не он, так другой. Такое преступление не могло остаться незамеченным. Его специально выставляли напоказ.
Он разделял смущение большинства воинов. «Здесь что-то неправильное. И с летерийцами, и с нами. С Ханнаном Мосагом. С нашим Королем. Наши духи танцевали танец с Летером и Эдур. Но я не смог узнать фигур танца. Прости меня, Отец Тень, но я испуган».
Девятнадцать кораблей смерти направились к югу, а четыре к'орфана — на восток. Четыреста воинов Эдур плыли в тяжелом молчании.
На долю рабов выпало подготавливать церемонию. Тело воина Бенеды было принесено с пляжа и положено на каменную плиту около цитадели — подсыхать. Глазницы, ноздри и рот запечатаны мягким воском. Раны на теле замазаны смесью глины и масла.
Под присмотром шести воинов Эдур большие железные носилки были помещены над рвом, который уже заполнили горячим углем. Медные монетки шипели и дребезжали, пока не высохли последние влажные пятна на железе.
Удинаас присел за рвом, удостоверившись, что находится достаточно далеко и его пот не упадет на монеты — святотатство, караемое немедленной смертью. Раб смотрел, как монеты коптятся на огне, становясь почти черными. Когда на кругляшах появлялась красноватая точка каления, он доставал их с железного листа при помощи щипцов и укладывал на ряд глиняных плиток. По одной монете для каждой вдовы.
Стоявшие на коленях перед плитками вдовы подхватывали свои монетки тонкими щипчиками, переворачивали и возлагали на труп мужчины.
Сначала — на левую глазницу. Треск, шипение, струйки дыма, словно червяки, ползущие из-под монеты. Вдовы решительно вдавливали кругляши, припаивая их к плоти, чтобы они потом не выпадали. Затем последовали правая глазница. Нос и лоб. Щеки. Каждая монета должна касаться соседних.
Когда монеты усеяли всю поверхность тела, включая конечности, пришел черед воска. Расплавленный воск тек на защищенную монетами кожу. Когда масса застыла, тело перевернули, и все началось снова. Много монет, чтобы покрыть тело полностью, исключая ладони и ступни; новый слой воска.
Обряд «одевания» занял большую часть дня; лишь на закате Удинаас наконец отошел от рва и встал, позволяя холодному ветерку пройтись по вспотевшей коже. Сплюнул, стараясь убрать дурной привкус изо рта. Жженая, гниющая плоть в тесной и горячей как очаг оболочке. Вонь спаленных волос. Никакое масло, никакие притирания не смогут извлечь следы обряда из его пор. Должны пройти дни, прежде чем Удинаас освободится от мерзкого, ужасного запаха.
Он смотрел на землю под ногами. Плечи все еще болели после поспешного исцеления Уруфи. За все это время ему не удалось оговорить с Пернатой Ведьмой.
Он ничего не объяснил хозяевам. Да они и не напирали слишком настойчиво. Несколько вопросов — и, казалось, их удовлетворили его неловкие, глупые ответы. Удинаас гадал, была ли Уруфь беспристрастна, когда выпытывала про Ведьму. Тисте Эдур редко выказывали интерес с невольникам, плохо понимали их жизнь. Конечно, это привилегия любых захватчиков, и это всеобщая участь пленных — терпеть подобное пренебрежение.
Но все они равны. На уровне личностей. Свобода — немногим более, чем потрепанная сеть, натянутая над множеством крошечных, утлых домишек. Прорви ее — мало что изменишь, разве что приобретешь уютную иллюзию победы. «Разум прикован к душе, душа — к плоти, плоть — к костям. По велению Странника мы представляем собой путаницу клеток, и то, что бьет крыльями внутри них, знает лишь одну свободу. В смерти».
