Она ясно ощущала, что под землей есть живые существа, и большинство из них сошло с ума за столетия, проведенные между цепких корней. Другие зловеще молчали и сохраняли неподвижность, словно дожидаясь конца вечности.

Воровка приблизилась к запретной территории за дворцом. Она уже видела башню Азата — ее верхний, третий этаж немного возвышался над закругленными стенами джагутских построек. Все строения давно, на разный фасон покосились: то ли подземные ручьи вымыли большие линзы песка под фундаментами, то ли глина просела под тяжким весом. Лианы хаотической паутиной оплели стены. Впрочем, те, что достигали Азата, гибли и свисали жухлыми плетями на желтую траву у подножия.

Ей не нужно было видеть кровавый след, чтобы идти по нему. Запах долго висел в тяжелом, душном воздухе ночи, невидимые струйки текли по легкому ветерку. Она шла по следу, пока не достигла низкого кривого вала, окружающего башню Азата.

Прямо под ним, у основания скрюченного дерева, сидела девочка по прозвищу Чашка. Девяти или десяти лет от роду… и навеки. Нагая, бледная, кожа испачкана, волосы слиплись от крови. Лежащее перед ней тело уже наполовину скрылось под землей, затянутое во тьму.

Кормит Азат? Или некоторых его прожорливых жильцов? Шерк не знала. И не хотела узнать. Земля глотала трупы, и это было полезно.

Чашка подняла голову, блеснув черными глазами. Их покрывала толстая пленка, в углах завелась плесень, которую необходимо стереть, иначе она может вызвать слепоту. Девочка медленно встала и пошла навстречу.

— Почему ты не можешь быть моей матерью?

— Я уже говорила, Чашка. Я никому не мать.

— Я шла за тобой сегодня.

— Ты всегда за мной ходишь.

— Как только ты покинула крышу, пришел другой человек, солдат. И за ним следили.

— И кого из этих двоих ты убила?

— Ну, того, кто следил, конечно же. Я хорошая девочка. Забочусь о тебе. Как ты обо мне…

— Я ни о ком не забочусь, Чашка. Ты была мертва задолго до того, как я стала топтать эту землю. Я привыкла приносить тебе трупы.

— Их всегда не хватает.

— Не люблю убивать. Только когда нет выбора. И я же не единственная твоя помощница.

— Единственная.

Шерк удивленно воззрилась на девочку: — Да ну?

— Да. И ты хотела услышать мою историю. Все другие бегут от меня, как теперь от тебя. Кроме того, на крыше. Он тоже не такой, как все?

— Чашка, я не знаю. Но сейчас на него работаю.

— Я рада. Взрослые должны работать. Это помогает занять ум. Пустой ум — плохо. Опасно. Он заполняется дурными вещами. Никому не хорошо.

Шерк склонила набок голову: — Кому не хорошо?

Чашка махнула грязной рукой в сторону изрытого двора. — Беспокойным. Всем им. Не знаю, почему так. Башня теперь все время потеет.

— Я принесу тебе соленой воды, — сказала Шерк. — Для глаз. Пора их промыть.

— Я очень хорошо вижу. Уже не только глазами. Кожей. Чувствами. И снами света.

— Что, что?

Чашка отвела окровавленные волосы ото лба. Открылось лицо сердечком. — Пятеро пытаются выйти наружу. Я их не люблю — почти никого из них не люблю, но особенно этих. Корни умирают. Не знаю, что делать. Они шепчут, что разорвут меня на кусочки. Скоро. Не хочу, чтобы меня рвали на кусочки. Что же делать?

Шерк промолчала. Потом: — Как именно ты чувствуешь Похороненных, дитя?

— Большинство со мной не говорят. Они сошли с ума. Остальные ненавидят, потому что я им не помогаю. Другие просят и жалуются. Говорят через корни.

— А есть такие, что ничего не просят?

— Некоторые вечно молчат.

— Поговори с ними. Найди кого — то нового для бесед, Чашка. Кого-то, кто сможет тебе помочь. Кого-то другого, способного стать тебе матерью… или отцом. Спроси их мнения или еще что. Если найдется такой, что не старается уговорить тебя, не пытается исказить твои желания и заставить себя освободить, такой, что не хранит верность остальным — расскажи мне о нем. Все, что узнаешь. И я помогу чем смогу — не как мать, а как советница.

— Хорошо.

— Отлично. Но я пришла сюда по другой причине. Хочу узнать, как ты убила шпиона.

— Перерезала горло. Это самое быстрое. И еще я люблю кровь.

— А почему любишь?

— Чтобы мазать волосы и лицо. Она пахнет жизнью. Разве нет? Люблю этот запах.

— Скольких ты убила?

— Много. Земля жаждет.

— Почему?

— Она умирает.

— Умирает? И что будет, если она умрет, Чашка?

— Все выйдут наружу.

— Ох.

— Лучше, когда они здесь.

— Чашка, отныне я буду говорить тебе, кого убивать. Не тревожься, таких будет много.

— Согласна. Очень мило с твоей стороны.

Среди сотен населяющих Азат тварей только одна была способна слышать разговор двух неупокоенных. Азат ослаблял хватку на этом пленнике, не от слабости, но по необходимости. Страж явно не готов. Правду говоря, она может никогда не вступить в должность. Первичный выбор был ошибочен — еще один признак тающей силы, наступления времени, желающего заявить права на самое старое строение королевства.

Азат действительно умирал. Отчаяние заставило его искать непроторенные пути. Был выбран один из узников. Уже шли приготовления, медленные, как рост корней сквозь камень, но столь же неумолимые. А времени осталось мало.

Спешка — вот тот беззвучный крик, что точил кровь из башни Азата. Пять родичей, плененных еще во времена К'чайн Че'малле, почти достигли поверхности.

Не к добру это было, ведь они — Тоблакаи.

Смех тени был тихим, и звук его сулил безумие всем услышавшим. Удинаас выронил сеть из ослабевших пальцев и склонился на согретый солнцем камень. Покосился на яркое небо. Он был один на берегу; перед глазами расстилались невысокие волны реки. Один — не считая духа, который ныне досаждал ему в каждый миг пробуждения.

— Скованный магией и забытый. Блуждающий, вечное бегство от солнца, ведь всегда есть где спрятаться.

— Прекрати, — сказал Удинаас, смыкая веки.

— Почему бы? Я чую твою кровь, раб. Она холодеет. Некогда я видел мир льда. А потом был убит, да, потом. Даже у тьмы есть слабые места, и потому меня украли. Но я сохранил мечты.

— Ты вечно твердишь одно и то же. Иди за мечтами, призрак, и оставь меня.

— Я грежу, а ты ничего не понял, раб. Нравилось ли мне служить? Никогда. Никогда всегда и снова никогда. Я буду идти за тобой.

Удинаас открыл глаза и уставился на темную трещину между камнями. Голос исходил оттуда. Камень облепили мошки, но самого духа видно не было. — Почему?

— А почему всё? Меня манит то, что ты отбрасываешь, раб. Ты — обещание славного странствия. Тебе снятся сады, смертный? Знаю, снятся — я чую это. Полумертвые, заросшие, почему бы? Выхода нет. Так что мечты служат моему служению. Служат служению. Не был ли я Тисте Анди? Думаю, да. Убитый и брошенный в грязь, пока не пришел лед. Потом вырванный, много — много веков спустя, служить убийцам. Моим убийцам, вскоре потерявшим бдительность. Поговорить ли о предательстве, раб?

— Тебе будет приятно?

— Зови меня отныне Тлен. Попал я грезам в плен. Дай мне то, что ты отбрасываешь. Дай мне свою тень, и я стану твоим. Очами буду позади очей, которые никто не сможет видеть. Хотя они догадливы и сильны, но как им догадаться? Ты слабый раб. Ты вещь. Казаться пробуй вещью, раб, ползи как краб до самого измены мига. Сбросив иго…

— Я думал, Тисте Анди были жалкими и злыми. И пожалуйста, Тлен, не надо говорить в рифму.

— Прекращу, когда дашь свою тень.

— Другие духи видят тебя? У Ханнана Мосага…