Старые воины довольны. Молодые пламенеют. Короли освобождаются от оков быта. Армии заказывают смазку и точильные камни. Кузницы сверкают брызгами расплавленного железа, наковальни звенят, как храмовые гонги. Торговцы зерном, оружием, одеждой, лошадьми и мириадами других припасов радуются, подсчитывая грядущие богатства. Королевство охвачено новой энергией, немногие голоса поднявших протест быстро заглушаются. Обвинения в измене, массовые казни убеждают даже самых недовольных.

Увечный Бог простер руки. — Мир, мой юный воин, родится из облегчения, продолжается утомлением и умирает от ложных воспоминаний. Ложных? Ах, может быть, я слишком циничен. Слишком стар, слишком многое повидал. Существуют ли честь, верность и жертвенность? Рождаются ли эти доблести лишь в крайних обстоятельствах? Что преображает их в пустые слова, слова, изношенные от частого употребления? Каковы законы экономии духа, постоянно высмеиваемые и искажаемые цивилизацией?

Бог слегка подвинулся; Вифал ощутил на себе его взгляд. — Вифал из Третьего Мекроса. Ты прошел через войны. Ты ковал оружие. Ты видел верность и честь. Видел храбрость и жертвенность. Что ты скажешь обо всем этом?

— Ничего, — отвечал кузнец.

Лающий смех. — Боишься меня рассердить, так? Не надо. Разрешаю говорить что думаешь.

— Да, я отсидел свой срок в кабаках, — ответил Вифал, — в компании друзей — ветеранов. Может быть, они были особенной компанией, не настолько сильно ослепленной сентиментальностью, чтобы времена ужаса и страха вызывали ностальгию. Отринули ли мы дни нашей юности? Нет. Говорим ли мы о войне? Нет, если этого можно избежать. Мы всегда стараемся, чтобы о войне речь не заходила.

— Почему же?

— Почему? Потому что из прошлого приходят лица. Такие юные, одно за другим. Вспышка жизни, вечность смерти — все это в ваших умах. Потому что преданность не высказать словами. Честь нужно доказывать. Храбрость нужно переживать. Эти добродетели, Скованный, принадлежат молчанию.

— Действительно, — прохрипел бог, склоняясь к нему. — Но как они процветут во время мира? О них снова и снова каркают, будто бы торжественное провозглашение слов наделяет болтуна нужными качествами. Разве не моргаешь ты каждый раз, когда слышишь такие речи? Разве не переворачиваются они в твоих кишках, не застревают в горле? Не чувствуешь ли ты нарастающую ярость…

— Да, — пробурчал Вифал, — когда я слышу, как этими словами народы призывают к новым войнам…

Скованный Бог замолчал на миг, потом отстранился, отметая слова Вифала небрежным взмахом руки. Сосредоточил внимание на юном воине. — Я говорил о мире как проклятии. Яде, ослабляющем дух. Скажи, воин, ты проливал кровь?

Юноша задрожал под своими мехами. По лицу пробежала дрожь тревоги. И страха. — Проливал кровь? Да, очень много, постоянно. Я участвовал… нет! О, Дочери, прокляните меня…

— Не надо, — зашипел Увечный Бог, — не надо о Дочерях. Я взял ТЕБЯ. Избрал ТЕБЯ. Ибо твой король меня предал! Он алкал предложенной мною силы, но не завоеваний! Нет, он просто хотел сделать себя и свой народ неуязвимыми. — Уродливые руки сжались в кулаки. — НЕ ХВАТИТ ЛИ?

Бог, казалось, извивался под рваными тряпками. Затем он зашелся в отчаянном кашле.

Прошло немало времени, пока кашель не утих. Еще семян на угли. Клубы дыма. Потом: — Я избрал тебя, Рулад Сенгар, для моего дара. Помнишь?

Юный воин затрясся. Лицо его, бледное и синюшное, выразило все стадии беспокойства, закончив откровенным ужасом. Он кивнул: — Я умер.

— Что ж, — промурлыкал Скованный Бог, — всякий дар имеет свою цену. В этом мече сокрыты силы, Рулад Сенгар. Невообразимые силы. Но их нелегко подчинить. Ты должен за них платить. Смертью в битве. Нет, нужно сказать еще точнее. ТВОЕЙ смертью, Рулад Сенгар.

Одно движение руки — и пестрый меч оказался у Скованного Бога. Он швырнул его перед юношей. — Твоя первая смерть свершилась, и вследствие этого твоя сила — твои умения — возросли. Но это лишь начало. Прими свое оружие, Рулад Сенгар. Будет ли следующая смерть более легкой? Может быть, и нет. Но со временем ты привыкнешь. Наверное…

Вифал увидел на лице воина выражение ужаса, но под ним отсвет… честолюбия.

«Худ, не отворачивайся».

Один невыносимо длинный, словно замороженный миг… честолюбие сгущалось в зрачках глаз Тисте Эдур, словно разгоралось пламя.

«Ах. Увечный выбрал хорошо. И не отрицай, Вифал — ты тоже приложил к этому руку, и крепко. Так крепко…»

Дым сгустился и ударил Вифалу в лицо, скрывая момент, в который Рулад Сенгар коснулся меча.

Милость божья? Он не был в этом уверен.

Через четыре дня должна прибыть летерийская делегация. С ночи, когда Король — Ведун пригласил Серен, Халла и Бурака на ужин — аудиенцию, прошло еще две ночи. Настроение Бурака держалось на высоте, что совсем не удивляло Серен Педак. Купцы, достаточно мудрые, чтобы умерять страсть к выгоде, предпочитают готовить почву для будущих спекуляций без спешки. Конечно, бывают «хищники», предпочитающие борьбу и споры и зачастую извлекающие из них выгоду; но Бурак Преграда не из таких.

Чего бы ни желали от него оставшиеся в Летерасе наниматели, Бурак не стремился к войне. Когда сам Ханнан Мосаг ясно намекнул, что Эдур будут искать мира, буря в душе купца улеглась. Теперь эту проблему решать другим, а его руки останутся чистыми.

Если Король — Ведун хочет мира, ему придется за это повоевать. Но Серен Педак все сильнее верила в Мосага. Лидер Тисте Эдур был наделен умом и твердостью. При заключении договора не должно быть ни тайных манипуляций, но измены, вшитой в ткань торжественных обещаний.

С ее плеч словно свалилась великая тяжесть. Если бы не Халл Беддикт… Он начал понимать, что его желания не найдут сочувствия. По крайней, мере, у Ханнана Мосага. Если он хочет, чтобы война началась, повод должен исходить от летерийцев. А чтобы пройти по этой тропе, ему придется переменить союзников. Он больше не должен брать сторону Тисте, но вступить в сговор хотя бы с одним из делегатов Летера. С представителем какой-то изменнической и жадной до власти группировки.

Сейчас Халл ушел из села и скрывался где-то в лесу. Она знала, что он вернется к началу встречи, но, наверное, не раньше. И она не завидовала его дилемме.

Вновь переполненный энергией Бурак Преграда решил распродать железо, а для этого требовалось присутствие аквитора. Они направились к кузням. Сзади брели трое нереков, у каждого в руках слиток.

С самой встречи в Длинном Доме короля лил дождь. Вода потоками текла по мощеным улочкам. Над кузнями нависли едкие облака, покрывавшие стены и листья деревьев липкой копотью. По узким проходам между складов сновали рабы, облаченные в мешковатые плащи.

Серен села бурака к приземистому зданию с высокими и узкими окнами — щелями. Вход на три ступени поднимался над уровнем земли и был обрамлен двумя колоннами черного дерева, резьба на которых искусно имитировала бронзовые листы, вплоть до наличия заклепок и зубцов. Дверь была также из черного дерева; ее обили листами посеребренного железа, выгравировали на ней стилизованные старинные знаки, которые, как подозревала Серен, несли в себе охранные чары.

Она повернулась к Бураку: — Я должна войти одна и начать…

Дверь широко распахнулась (она даже вздрогнула), и наружу стремительно выбежали трое Эдур. Лица их были озабоченными. По спине пробежал холодок страха. — Отошлите нереков, — сказала она Бураку. — Что-то случилось.

Купец не стал спорить. Махнул рукой — и трое нереков поспешили убежать.

Серен и Бурак не стали входить в здание, а пошли на центральную улицу. Все больше Эдур выбегало из домов и переулков и направлялось в сторону квартала аристократии. Все они молчали.

— Что происходит, аквитор?

Она покачала головой. — Тут будет удобно. — Им была видна улица на протяжении по меньшей мере двухсот шагов. В конце ее показалась процессия. Она насчитала четверых воинов. Один прихрамывал и пользовался палкой. Двое других тащили волокуши, дребезжавшие по камням мостовой. Четвертый шел несколько впереди остальных.