На том и порешили. Принесли жертвы Дажбогу. Разослали гонцов по всей земле во все стороны — собирать кметов древлянских. Житовию поручено было снарядить особых мужей — выведать в три дня, что на Горах Полянских деется, кого там Кий за себя оставил, много ли сторожи и где стоит.

Собрали, пригнав, множество смердов, наймитов и рабов — насыпать новые валы и ставить на них частоколы. Смотрел за теми работами боярин Стрелюк.

Млад тем временем собирал метких стрелков — вести потайными тропами вдоль берегов Ужа и Припяти, встречать челны полянские.

Через три дня Горислав изготовил дружину — идти к Ирпеню. Но тут явился к своему князю встревоженный Житовий.

— Что там стряслось? — спросил нетерпеливо Горислав, чуя, как заколотилось сердце.

— Недобрая весть, княже, — ответил сумрачно боярин. — Перехитрил нас проклятущий Кий! Остался в Горах, с дружиною и братьями. А к нам идут по воде в челнах вои да ратники с боярином Воиславом. К ним примкнули северяне с Десны, а по берегам идут верхоконно росичи, чешут лес, как бороду гребнем. Как будем, княже?

Теперь Горислав и сам не знал, как быть. А ведь так складно все придумал! Чтоб этого Кия Водяной уволок! Чтоб ему волчьей ягоды обожраться! Чтоб его нечистая сила прибрала!..

— Не тужи, княже, — промолвил Житовий. — Как бы там ни было, а корста на Уже никому не взять!..

— Корста на Уже никто не брал и не возьмет, — сказали Гориславу волхвы, когда в отчаянии позвал их — погадать. — Не возьмут поляне и иже с ними ни корста на Уже, ни двора твоего. Здесь и примешь их со всей своей дружиной, никуда отсюда не ходи.

— А с землей древлянской что будет? — спросил князь.

— А по земле древлянской они пройдут, — ответили волхвы. — И не раз ходить будут, за данью. Того не миновать, такова воля Дажбожья. Но ты не печалься, княже! То еще не конец земли Древлянской. Придет такая пора, останутся поляне без Кия и без братьев его, а княжить на Горах будут дети да внуки их, и не поладят меж собой. Тогда-то Дажбог сызнова обратит свой светлый лик к древлянам, и поднимется над Полянскими Горами твой малиновый стяг с золотым ликом Дажбога. Так будет.

— Будет ли? — усомнился Горислав.

— Будет! Волхвы предрекают, значит — будет.

— Только я ведь не доживу до той поры? Сказывайте, не страшитесь.

— Волхвы никого не страшатся, княже. Никого и ничего. Да, тебе до той поры не дожить. Но доживет земля твоя и доживет род твой.

Темно-зеленый барвинок рос на дворе у самых кустов лещины, здесь и там глядя в высокое небо раскрытыми синими очами своих цветов. Туда же, в чистую лазурь над собой, глядела Лыбедь, отдыхавшая неподалеку на постеленном корзне[33], оставшемся от погибшего родича. Смыкала веки, встречаясь взглядом с ослепляющим Дажбогом, а он не только ослеплял — он согревал ее лицо, руки, всю. Тепло его проникало сквозь одежду, навевало сонливую истому. Лишь изредка набегало легкое облачко, принося недолгую прохладу. Прикрывшись на время тем облачком, Дажбог переставал слепить — тогда Лыбедь, разомкнув веки, видела в вышине над собой невеликого сокола. Птица, надо полагать, тоже видела своим зорким оком отдыхавшую на дворе деву, все ходила над нею прихотливыми кругами, а то вдруг замирала на месте, часто-часто трепеща острыми крылами. Затем крылья переставали трепетать, расправлялись недвижимо и снова несли сокола кругами по поднебесью, над неповторимой землей полянской, над сверкающим Днепром и мирно дымящимися Горами, над темно-зеленым ковром синеокого барвинка, над Лыбедью.

И грезилось Лыбеди, будто не простой сокол кружит над нею. Вот перестанет он кружить, кинется камнем вниз, но не расшибется о землю, а обретет свой истинный облик, человеческий. И предстанет молодым кметом — в ясном островерхом шеломе, с ясными очами — смелыми и незлыми, а брови у кмета — как крылья сокола, которым виделся он перед тем…

Немало молодых кметов обитало на Горах, рослых и пригожих, с очами смелыми и незлыми. Многие из них не раз заглядывались на красавицу Лыбедь, однако робели перед ней. То ли держалась она суровее прочих дев, то ли остерегались они позариться на сестру грозного князя. Знать, не забыли, как один из них, захмелев перед тем изрядно, погнался было за нею и что из того получилось. Лыбедь добежала тогда до ворот княжьего двора — ее тотчас впустили, а следом вломился и хмельной недотепа. Княжьи гридни[34] не стали убивать либо калечить того дурня, ибо не было у полян такого обычая — калечить и убивать человека, ежели не в бою. Могли бы, конечно, принести в жертву богам — сжечь на капище либо в реке утопить, но то была высшая кара, а тут… А тут еще и Лыбедь, когда миновал первый испуг, сама пожалела обидчика, замолвила слово перед старшим братом. И Кий, для вида гневаясь, а в душе потешаясь, велел своим гридням искупать пойманного в бочке с колодной водой, искупать в чем есть, пока не протрезвеет, а после продержать полный месяц на черных работах при своем дворе. С той поры добрые молодцы полянские еще пуще остерегались приближаться к Лыбеди, лишь издали любовались. А иные, может, и вздыхали, кто ведает?

Лыбедь вздохнула, усмехнувшись тем думам. И еще раз вздохнула, потому что сокол над нею улетел куда-то, так и не спустившись, так и не обернувшись небывалым кметом. Уж который раз мечтала она о том невиданном суженом своем, ни на кого иного глядеть не желала, верила отчего-то, что рано или поздно повстречается ей тот чудесный кмет, сокол ясный…

— Так во-от она где! — раздался над самой головой знакомый тонко-скрипучий голос. — Вот она где прохлаждается, голубка наша ненаглядная! А я все ищу, ищу, обыскалась. Зову не дозовусь. Отдыхает! И мне бы отдохнуть не повредило. Да грядки не прополоты, вода не принесена, коров скоро пастухи пригонят… А она лежит себе, горя-заботы не ведает, будто царевна заморская. Вставай, царевна, вставай! А то к земле прирастешь, не оторвешься, до самой ночи пролежишь, покуда не явится сила нечистая и не отдерет тебя от земли да не уволочет в свои подземелья темные. Вставай, вставай!

— Ох, это ты, тетя… А я тут задремала было и вроде сон привиделся…

— А какой сон? — тотчас заинтересовалась тетка и присела рядом, примяв барвинок с синими цветами. — Расскажи мне про свой сон, я люблю про сны слушать. А после я тебе про свой сон поведаю, такого сна страшного ни у кого не бывало еще. Так что же тебе во сне привиделось? Может, леший или кикимора?

«Сама ты кикимора!» — подумала досадливо Лыбедь, но досады своей не высказала и, воспитанная в уважении к старшим, каковы бы те старшие ни были, ответила с должным почтением:

— После расскажу, тетя, погодя.

— Нет, нет, расскажи сейчас. Я сейчас послушать желаю.

— После, тетечка, после. А сейчас… вы же сами сказали, что грядки не прополоты, вода не принесена…

— А, подождут те грядки, никуда не денутся! — Тетя явно настроилась на разговор, любимейшее из всех ее занятий. — И вода никуда от нас вся не утечет. Ну а коли не желаешь единственной своей старой тетке сон рассказывать, так ладно уж… А только скажи мне, будь так ласкова, отчего не желаешь про сон свой поведать? Может, суженый во сне привиделся? Ведь угадала я, так ведь? Так о том непременно надобно тотчас поведать. И поведать самому близкому родичу. А самый близкий родич твой я и есть. Так ты все же поведай мне, каков он был из себя. Немедля поведай, а то сон не сбудется, суженый так во сне и останется, а въяве не появится…

Да, пожалуй, ближе этой разговорчивой старой тетки никого у Лыбеди в роду не осталось. Кий, Щек и Хорив числились ее братьями — по отцу, но матери у них были разные. Кий был старше намного, а Щек и Хорив — моложе Лыбеди всего на два лета. Братья же от единой с нею матери давно уже покинули Горы, кости их лежат в разных землях, а души встретились высоко-высоко, меж звездочек, и там пируют непрестанно вместе с отцом своим и ее, с Рексом. У которого не одна жена была. И когда остался Рекс на берегу далекого Истра, мать Лыбеди недолго жила после мужа своего. А ставший князем молодой еще тогда Кий выделил маленькой сестричке и ее тетке невеликий двор на Горах да подарил захваченного в походе старого раба, чтобы была при них хоть какая-то сила мужская. Раб тот остался на Горах, вскоре сам женился на полянке, обзавелся детьми, скотиной и поставил свой дом — неподалеку от двора Лыбеди. И уже не как раб, а как вольный полянин по-прежнему помогал двум одиноким соседкам, бывшим хозяйкам своим, молодой и старой. Изредка, год от года все реже, наведывались братья. После походов делились добычей — дарили украшения, ткани, а то и монетки серебряные. На те монетки обзавелись какой ни есть скотиной. Так и жили, не богато, не бедно.