Ближе всех к князю находился в ложе богато одетый, но щуплый безбородый военачальник с насмешливым взглядом темных и чуть воспаленных глаз. Будто почуяв настроение гостя, он подозвал пересказчика и через него разъяснил, что одноглазый пес и его гололобый хозяин — любимцы ромеев. Гололобый не знает равных себе в острословии, а собака его умеет различать любые монеты и перстни, по которым безошибочно опознает владельца. И якобы может определить, которая жена честная, а которая распутная. Еще говорят, будто в желтом теле одноглазого пса живет душа древнегреческого пророка, но таким неразумным и невежественным разговорам не следует верить.

Безбородый военачальник понравился Кию и был первым среди приближенных Императора, кому антский князь улыбнулся доброй широкой улыбкой, столь неожиданной на сурово замкнутом лице.

Его прапрадеды жили когда-то далеко отсюда — на продуваемых студеными ветрами скалистых берегах полуночных морей. Однажды наиболее отважные и отчаянные снарядили три корабля и поплыли через море в сторону полуденного солнца — искать землю потеплее и поласковей. Они доплыли до низкого берега с высокими соснами на светлых песках, приняли к себе самых смелых из местных племен и двинулись в глубь суши — где по рекам, где по озерам, а кое-где и волоком. Чем дальше углублялись, тем больше их становилось, потому что выходили из сырых болотистых лесов и желали идти вместе с ними в лучшие земли многие и многие. Иные говорили тою же речью, что и пришельцы, другие — по-своему. Но много ли надо говорить и так ли уж трудно договориться, когда всем хочется одного и того же?

Не одна сотня лет прошла с той поры, когда их великий конунг[51], послушный лишь воле бога Одина и ничьей иной, достиг прокаленных непривычно высоким солнцем берегов Понта. К тому времени вся пройденная равнина оказалась населенной готами, покорившими одних местных жителей и побратавшимися с другими. Иные непокорные ушли в леса либо откочевали в степи. А одно племя, укрепившееся на гористом речном побережье, сопротивлялось до тех пор, пока изнуряющие стычки не начали все чаще сменяться выгодным товарообменом, совместными походами и даже свадьбами. Так что порой уже и не отличить было, где кто. Только речь у тех и других хотя и перемешалась отчасти, но оставалась различной…

Вскоре налетели с восточной стороны несметные полчища гуннов и разметали едва успевшее окрепнуть молодое приднепровское государство, в котором пришельцы-готы и местные предки нынешних антов кое-как научились совместной жизни. Уцелевшие готы и некоторые местные племена либо примкнули к гуннам, либо уходили от них все далее на запад, где в гористых лесах и те и другие повстречали сородичей и объединились с ними. А самые упорные приднепровские племена остались на своих правобережных горах и, говорят, отбились там от гуннов. Иные же готы закрепились на полуостровах полуденных морей — от Тавриды до Апеннин, где в конце концов избавились от гуннской грозы. Но тут их начали теснить могучие армии Второго Рима, начавшейся войне не видно было предела — деды начинали ее, а выросшие внуки продолжали.

Дед Ареовинда, которого звали тоже Ареовинд, обосновался в Тавриде, подружился с греческими монахами-миссионерами, перешел в их веру и занялся мирным выращиванием виноградной лозы. Младший сын его — отец Ареовинда — не получил в наследство ни клочка земли (все досталось старшим) и ушел в Константинополь, где поступил на службу в императорскую гвардию. Там он женился на случайно встреченной соплеменнице-прачке, также принявшей греческую веру, и у них родился мальчик, названный в честь деда Ареовиндом, хотя при крещении ему дали еще одно имя — иное.

Когда старый император скончался, а престол заняла новая династия — выходцы из Македонии, в междоусобных стычках пало немало гвардейцев, в их числе и отец Ареовинда. Мать вскоре тоже умерла, во время стирки — мыльная пена так и осталась на ее неподвижных руках…

Маленький осиротевший Ареовинд сначала умел только плакать. От голодной смерти его спасли бродяги-подростки, научившие малыша побираться на папертях храмов. Однажды, объевшись ворованными неспелыми плодами, изнуренный недугом и жарой, Ареовинд спрятался в тени душистого и колючего шиповника. Он долго лежал там, обессиленный, и назойливые мухи, похожие на золотисто-зеленых жуков, суетились над его немытым обнаженным тельцем. То ли он задремывал временами, то ли вовсе терял память, но в какой-то момент вдруг услыхал над собой суровый бас:

— Экий, право, грязнуля!

А следует заметить, что по натуре Ареовинд, как и все готы, был весьма чистоплотен и даже брезглив. Но сейчас ему было все равно, чистоту и брезгливость он забыл, как забыл ласку всегда пахнувших мылом материнских рук…

Он разлепил глаза и увидел над собой не то башню, не то высокого важного господина. У Ареовинда не было сил вскочить и убежать. Он молча и безучастно смотрел на господина-башню.

— А глазки-то у тебя как небо! — пробасил тот. — И если их промыть хорошенько…

Он подозвал своих слуг, те подняли малыша на ноги и спросили:

— Сможешь сам идти?

— Смогу, — ответил Ареовинд и пошел за ними.

На другой день господин-башня продал вымытого и накормленного, но совершенно голого Ареовинда в дом еще более важного господина — всего за десять номисм.

Еще более важный господин оказался прославленным Первым Полководцем империи, другом самого Императора. Он оказался добрым и щедрым, с многочисленными рабами обращался не слишком сурово; Ареовинд вскоре окреп, вырос и выполнял различные подсобные работы.

Однажды Первый Полководец взял его — в числе сотни юношей-рабов — с собой в поход. Там, прислуживая своему господину, а порой — под присмотром гвардейцев — даже участвуя в схватках, Ареовинд обучился верховой езде, метанию копья и неплохо овладел мечом. С той поры он сопровождал своего хозяина во многих походах и жил, в общем-то, немногим хуже гвардейцев, которых у Первого Полководца в Африке было две тысячи, а на Апеннинах — семь тысяч. Да, он жил немногим хуже их и умел сражаться не хуже их, но все же оставался рабом. Гвардейцу можно было приказать, его можно было наказать, даже убить, но — не продать. Раба можно было убивать, наказывать, продавать — все зависело от воли господина.

Когда при высадке на южном побережье Апеннин пришлось повстречаться с остготами, Ареовинд вдруг вспомнил, что он — гот, и с этого момента делал совсем не то, что привык делать и что собирался делать еще за день до высадки.

— Не бойся меня! — крикнул он на так и не забытом с детства родном языке первому же встреченному в бою вражескому солдату. — Порази меня в ногу и уходи!

Тот опешил и стоял даже не прикрывшись щитом — сразить его было бы проще простого.

— Скорее же! Экий бестолковый… Очнись и делай, что велю!

Тот, услыхав повелительную речь, вздрогнул и ткнул перед собой копьем. Ареовинд свалился и успел еще раз повторить по-готски:

— Скорей уходи!

Тут набежало множество остготов, но гвардейцы отбили Ареовинда и даже вынесли с поля боя. Первый Полководец учил их не оставлять в беде никого из своих, даже раба.

Рана оказалась легкой и вскоре зажила, но осталось поврежденным сухожилие ноги — Ареовинд охромел. Ездить верхом он теперь мог не хуже прежнего, но коней не хватало даже гвардейцам, а хромой пехотинец недалеко уйдет, и Первый Полководец отослал ставшего непригодным для походов раба обратно в Константинополь, вместе с группой пленных, в подарок жене — для употребления в домашнем хозяйстве.

Ареовинд стал одним из садовых сторожей при столичном дворце Первого Полководца, где всеми командовала сама госпожа. В отличие от своего мужа она не отличалась добротой, частенько избивала слуг и особенно рабов. Но была так красива, аккуратные бровки над серо-зелеными глазами так чернели, а кожа на шее и руках так белела… Бедняга Ареовинд страшился взглянуть, когда госпожа проходила мимо него. Она же обратила внимание на застенчивого молодого гота хотя и хромого, но привлекавшего ее своей внешностью: темно-рыжие волосы и голубые глаза на смуглом лице с вызывающе выдвинутым костистым подбородком и гордым тонким носом, а руки и плечи — как у античных скульптур на Ипподроме. Именно так и такими словами объяснила она ему свою прихоть, когда снова и снова велела к полуночи тайно проникать в ее покои. И сама объяснила — каким путем…