Кий же выстроил своих антов по-новому, как перед тем на Истре против ромеев выстраивал: по краям от головной дружины два крыла, а за ними еще и запасная сила. Не ведал князь полянский и не мог ведать, что пройдут века, а новый строй его утвердится и не раз принесет победу далеким потомкам антов — на льду Чудского озера, на травах Куликова поля и во многих славных сечах…

Об этот новый антский строй и расшиблись налетевшие тьмы славинов и гуннов, как расшибаются порой взбешенные валы соленых вод Понтийских о невозмутимые береговые камни.

Отщелкали, отсвистели свои вечерние песни соловьи и прочие мелкие пичуги. Только хоры невидимых цикад все еще не умолкали, да порой снова и снова подавали голос полуночники-соловьи. Ночь была привычно теплой, но едва ощутимая прохлада, прилетевшая от вод Боспора Фракийского, проникла сквозь затрепетавшую листву зарослей в сад. Император плотнее запахнулся в тонкий шерстяной плащ, накинутый поверх легкой туники, и продолжал шагать по плитам садовых дорожек, чуть задевая плечами ветки кустов — пора их подстригать, садовники избаловались — придется наказывать…

Его не смущали ни черные силуэты деревьев, ни неясные шорохи в их неподвижных кронах, сквозь которые кое-где проглядывали яркие бриллианты звезд — голубоватых, желтоватых, солнечно-белых. Единственное, чего император в последние годы опасался, — это внезапного покушения многочисленных недругов. У какого достойного мужа нет их, недругов? Но сейчас он знал, что всюду, за кустами и деревьями, за каждым углом и каждой колонной, не видимые во мраке, несут свою верную службу его надежные гвардейцы-спитарии, привыкшие к ночным прогулкам «неусыпного» императора, который денно и нощно трудился на благо своей державы и своего народа. Спитарии ничем не выдадут своего присутствия, никак не помешают его раздумьям и никому не позволят помешать, никому не позволят приблизиться к его священной особе.

На спитариев можно положиться, это не схоларии — расфуфыренные баловни именитых родителей, достаточно богатых, чтобы купить своим сынкам придворную должность. Схоларии пригодны лишь к одному: стоять вокруг трона на торжественных приемах, дабы ошеломить своим блеском наивных и впечатлительных варварских гостей. Если каждый спитарий побывал в боях, сумел многих сразить и самому остаться невридимым, то схоларии пуще суда божьего страшились отправки в походы и на рубежи, благодаря чему только и удавалось держать этих разряженных оболтусов в рамках воинской дисциплины и получать доход от их родителей.

Император никогда не забывал, что воспитавший и усыновивший его покойный дядя, прежде чем занять престол, был полуграмотным крестьянином, а императрица — самый любимый им человек в _v этом мире — дочь смотрителя цирковых медведей. Он, как и она, терпеть не мог чванливых и никчемных патрициев, славных лишь заслугами предков. Он никогда не полагался на происхождение того либо иного вельможи, если речь шла о серьезных государственных делах. Как, впрочем, ни на кого вообще, кроме самого себя, предпочитал по возможности не полагаться. Но понимал, что и ссориться с аристократией никакому монарху нельзя. Оттого и терпел многих бесполезных при дворе, и держал при себе пять тысяч их трусливых сынков-схолариев.

И все же… И все же он не мог допустить, чтобы земли и богатства аристократов росли быстрее, чем его собственные. Приходилось подрезать крылышки иным сенаторам. Десять лет назад был издан закон против коррупции[40], но этого оказалось недостаточно… Ведь до чего дошло! Иные зарвавшиеся магнаты попались на попытке присвоить угодья и табуны самого Императора! Нет, он не позволит этим высокомерным ничтожествам, отупевшим от пьянства и обжорства, обленившимся и зазнавшимся от незаслуженной роскоши (ибо государству от них никакого проку)… он не позволит им противопоставлять свое богатство силе императорской власти!..

Но как не хочется думать о государственных делах в такую изумительную ночь! Тончайшие и неповторимые ароматы едва угадывавшихся во мраке разнообразнейших сортов роз отвлекали от забот, доставляли изысканное наслаждение…

Нет, он обязан думать! Если не он, то кто же? На кого ему опереться? Аристократы — опора ненадежная, коварная. Нужна иная опора — более зависимая от императорской воли. Нельзя бороться с врагами и править государством, если не найдешь в нем тех сил, которые поддержат каждое твое решение.

Многочисленные средние землевладельцы, городские торговцы и ремесленники — вот кого надо поддерживать и на чью поддержку можно рассчитывать. Именно для них велел Император построить столько гостиниц и лечебниц. Ради них отменил он прибавку к анноне — повинности поставлять федератам топливо и оливковое масло…

Что-то хрустнуло под башмаком. Несчастная улитка — слишком медленно пересекала садовую дорожку, слишком хрупким оказался ее панцирь.

Но Второй Рим не раздавить, как улитку. Панцири гвардейцев — покрепче! Вот она, еще одна надежная, реальная опора! В распоряжении Императора имелась армия, выросшая при нем от трехсот тысяч воинов до шестисот сорока пяти тысяч, включая десять тысяч расквартированных в столице отборных гвардейцев. Эта сила недешево обходилась империи, но в то же время обеспечивала охрану накопленных и завоевание новых богатств. Он знал силу и возможности своей армии…

Едва не задев, прожужжал мимо лица большой ночной жук. Император вздрогнул. Вот так же, должно быть, жужжит стрела, и если хоть чуточку поближе, то… Он никогда не слышал звука опасно близкой стрелы. Не участвуя лично ни в одном сражении, Император умел подобрать и возвысить таких полководцев и военачальников, которые не нуждались в его присутствии, но и не смели шага ступить без его позволения, которые умели побеждать в равной мере как трусость и неповиновение собственных солдат, так и любое сопротивление внешнего врага. Пусть он, Император, сам не нанес ни одного удара мечом. Но разве без его послушной одному лишь вдохновению свыше мысли и энергии осуществлялась бы благородная миссия освобождения соседних народов от варварского ярма? В результате успешного осуществления этой исторической миссии территория империи расширилась вдвое.

А разве не сумел он, лично не метнув ни одного копья, заставить служить в своих войсках множество воинственных варварских племен, побеждая их не только на поле боя, но и за столом переговоров? Разве не он превратил многих вчерашних недругов империи в нынешних ее союзников?

Не только карающим мечом, но и ублажающим золотом, а более всего — мудрым вдохновенным словом достигается порой послушание подданных и покорность соседей.

Тут Император подумал о еще одной своей опоре, быть может, более значительной, нежели все его гвардейцы и федераты, вместе взятые. Он подумал о церкви, о своей православной христианской церкви. О ста тысячах монахов, находившихся в бессчетных обителях империи и за ее пределами, где сочетали миссионерство с разведкой. Эти монахи в своем деле порой достигали большего, чем прославленные имперские армии, а монастыри значили, право, не меньше, чем пограничные крепости. Понимая это, император не жалел казны на нужды церкви, как не жалел ее на нужды армии. Разве, кроме сотен крепостей на правом берегу Истра, не построил он в одной только столице двадцать пять храмов? В том числе и — уместную лишь во Втором Риме цитадель православного христианства — величественный и неповторимый храм Премудрости Божией. На один лишь его алтарь ушло сорок тысяч фунтов серебра — годовой доход имперской казны во всей Египетской провинции…

А разве не борется Император против язычества и ереси с не меньшим рвением, нежели против внешних врагов? Не при нем ли были обращены — златом и мечом — в христианскую веру таврические готы и еще десятки тысяч прочих варваров? Только в четырех малоазиатских провинциях до восьмидесяти тысяч вчерашних язычников ныне чтут учение Христа. Не так уж мало… Не он ли, Император, ведет неустанную борьбу с еретиками-монофизитами[41], невзирая даже на расположение к ним самой Императрицы? А кто держит в жесткой узде строптивых палестинских самаритян и всяческих прочих иудеев? В едином государстве должно господствовать единое вероучение — от этой своей доктрины Император никогда не отступится.