Взвалив косулю на холку крепкого конька, Хорив неторопливо двинулся далее по тропе — в глубь бора. Дубы и липы, клены и ясени здесь более не встречались, не видно было даже берез. Вокруг рыжели стволы одних только сосен, окруженные молодым подростком, высоко в ветвях скакали рыжие векши, роняя недолущенные шишки, да носились с места на место, попискивая тоненько, стайки синиц.

Хорив пересек еще два яра — привычный конь осторожно спускался по их заросшим склонам, переходил вброд мелкие речки и в несколько сильных рывков выносил всадника с добычей снова наверх. Тропа поднималась все круче, круче и внезапно уперлась в густой кустарник, за которым виднелся горб, весь в проступивших камнях.

Он никогда еще не бывал здесь. И не тотчас приметил, что тропа, до предела сузившись, продолжается в кустах. Приметив, спешился, поправил сползающую косулю и пошел в кусты по едва видимой тропе, ведя за собой коня в поводу. На всякий случай изготовил меч.

Пройдя кустарником, очутился у самого горба и прямо перед собой узрел пещеру. И огонек в ее глубине. Над входом — белый череп тура с невиданно размашистыми рогами. У входа — два гладких камня, черный и желтый. Тут что-то заслонило огонек и, светлея, появилось вблизи, выбираясь из пещеры.

Теперь перед Хоривом стоял выпрямившись высокий худой старик, весь в белом до пят, белые поредевшие кудри — до прямых костлявых плеч, белая борода — едва не до колен. Скорбные брови — как заснеженная двускатная кровля, а из-под них — светлые до белизны глаза с черными точками зрачков, спокойно-приветливые, все видящие в тебе и все в тебе разумеющие.

— Белый Волхв?! — воскликнул, не удержавшись, Хорив, изумленный внезапной встречей с самим прославленным на Горах вещуном.

Тот лишь опустил на миг веки, как бы подтверждая молча: да, он самый.

— Здоров будь, Белый Волхв! — и Хорив поклонился.

— Здоров будь и ты, Хорив, — ответил тот не кланяясь.

Охотник снял с коня косулю и положил к ногам старика. Но тот лишь повел белокудрой головой из стороны в сторону:

— Благодарствую, оставь себе. Мы, волхвы, свое едим. А ты привяжи коня да прикрой свою добычу хворостом, вон куча лежит, бери оттуда. И входи ко мне.

Привязав коня к ближайшему дереву и забросав косулю хворостом, Хорив, нагнувшись, проследовал за волхвом в пещеру, которая внутри оказалась обширнее, нежели можно было предположить по размерам входа.

Воткнутые в глазницы конского черепа горели две восковые свечи, скупо освещая все вокруг и чуть чадя, однако дым тут же вытягивало куда-то к невидимому отверстию в своде. Виднелись несколько широких колод, будто вросшие ошкуренные пни; на стенах висели связки сушеных трав, у стен стояли разновеликие горшки, без узоров, с деревянными крышками; в глубине угадывалось ложе — долгое возвышение, устланное сеном и прикрытое белым плащом, на котором лежали гусли. В самой глубине то вспыхивали, то гасли два круглых глаза — неведомо чьи. А где предел той пещере — невозможно было угадать.

И еще — светлел в полумраке чей-то великий череп, с полбыка, каждая глазница — с голову человечью, а прямо из челюстей — два круто загнутых рога непомерной долготы.

— Что за великан был? — полюбопытствовал гость.

— То зверь, не человек, — охотно пояснил хозяин. — Жили здесь когда-то мохнатые звери-великаны, с рукой вместо носа и с рогами вместо зубов. Давным-давно они жили. И племена здешние на них охотились… А ты садись, вон любую колоду выбирай. И отведай наших яств, не побрезгуй.

Он угостил Хорива лесной ягодой и свежим сладким медом, без хмеля.

— Что, Хорив, ждешь, когда погадаю тебе? — спросил затем старик. — Дивишься, откуда ведаю, чего ждешь? Вижу ведь… Мы, волхвы, много ведаем. Ведаем, что было и что есть, а потому и разумеем, чего ждать должно… Отпей-ка вот сего зелья. Пей, не страшись!.. Теперь сиди, молчи и гляди на огонь. О чем захочешь помыслить, о том и мысли себе без опаски. Только молчи и внимай. И не отводи очей от огня.

Тут он протянул руку к ложу — за гуслями, приладил их, тронул струны…

Хорив глядел на огонь, как было велено. Струны под сводами пели гулко, будто гуслей было множество. И вот уже казалось, что огня стало больше и что огонь пляшет под музыку. Нет, сие не огонь уже — пляшет множество кметов в пламенных доспехах, сплелись сильными руками и все пляшут вокруг великого костра… А над ними мчатся огненные кони с огненными хвостами и гривами, несметное множество коней, и улетают в неведомую даль, где все горит — и степь, и лес, и само небо…

— Огонь, много огня, — послышался непонятно чей гулкий голос, то ли волхв заговорил, то ли еще кто-то из глубины пещеры. — Много, много огня! Не раз придется испытать тебе много огня, не раз! Обгорит твоя душа в том огне, но сам ты не сгоришь в нем. Не сгоришь… И долго будешь ходить по белу свету с обгоревшей душой. Долго, долго! Так долго, как будет угодно богам. А после… А после много крови будет вокруг тебя, не твоей крови — чужой… А твоя кровь… А твоя кровь, она не такая, как у братьев твоих. Не такая… И потому доля твоя, и доля детей твоих, и доля внуков и правнуков твоих — она никогда не будет простой и легкой. Никогда не будет… Никогда!..

Внезапно умолк голос, оборвалась музыка. Уменьшилось пламя. Только свечи догорали, чадя уходящим в невидимую отдушину дымком. И другой голос, спокойный и тихий, знакомый голос Белого Волхва, совсем рядом сказал просто:

— Вот и все, Хорив. Ты слыхал. Ведаю, не все ты уразумел. А не торопись. Всякому разумению — свой час. Пока только ведай да помни, что слыхал, а придет час — уразумеешь то, что сбережешь в памяти. Чего сам не сумеешь или не успеешь уразуметь, то уразумеют твои дети и внуки. Чего они не осилят — уразумеют правнуки… Теперь испей сего.

Хорив испил — воротилась ясность разума.

Раздалось беспокойное жужжание — это в пещеру влетела с воли заблудившаяся пчелка. И все никак не могла найти обратный выход, хотя он был прямо перед ней. Экая бестолковая!

— Иди, иди, милая, — ласково обратился к ней волхв. — Иди к своим, торопись, заждались тебя там.

Но пчелка все с тем же беспокойным жужжанием все толкалась и толкалась в стену, совсем рядом с выходом. Тогда волхв невидимо скорым взмахом поймал ее в недожатый кулак и выпустил.

— Лети, милая!

Хорив изумленно покачал головой, спросил:

— Не ужалила?

— Для чего ей жалить меня? Она ведь ежели кого ужалит, тотчас погибнет. Оса, та не погибнет. Пчела — другое дело: вонзит свое жало, а вытащить не может. И оставляет вместе с потрохами своими. Тут ей и погибель. Только один раз единственный ужалить может, на том и жизнь ее кончается. Потому жалить без нужды ей ни к чему. Жалит только с перепугу или когда деваться некуда.

Старик положил гусли обратно на ложе и, снова угадав невысказанные мысли гостя, сказал:

— Нет, Хорив, на гуслях не одни волхвы играют. Только другие гусляры гадать не умеют, как мы умеем. А так… Среди полян гусляров немало. И среди прочих антов. Вот у ваших соседей заболотных князь ихний Ус очень даже любви на гуслях играть.

— А я слыхал, будто сей Ус, яко дикий зверь, только рычит да ест нечистое. И все они там такие. Верно ли сие?

— Не все тут верно, Хорив. Не все верно и не все неверно. У разных людей разные души. И у каждой души не все черное и не все белое. Только чего-то одного больше, черного либо белого. Потому у одних людей душа светлее, а у других — темнее. И в каждом роду, в каждом племени разные люди есть — со светлой душой и с темной. Как в стаде — не вся скотина одинаковая, так и у людей.

— Ну ежели так, то верно ли, что у нас, у полян, больше людей со светлой душой, а у соседей заболотных, у древлян и прочих — больше с темными душами?

— То, Хорив, сами поляне решать не могут. Каждой матери ее дитя краше всех прочих видится. Так и каждому роду, каждому племени свои родичи и свои соплеменники лучше всех прочих кажутся. Поживешь, побываешь в других землях, поглядишь на всяких людей, тогда сам для себя решишь, кто каков есть. Только не торопись решать, ошибиться в таком деле — недолго…