Предупредительный ромей-пересказчик подъехал к Кию и прошептал по-антски:
— Сие — изображение нашего великого императора. В костюме Ахиллеса, славнейшего греческого героя. Надпись же на мраморе — из нашего Священного писания: «Он воссядет на коней Господних и езда его будет спасением. Царь возлагает надежду свою на Бога и враг его не сможет его одолеть. Злодей уничтожен перед ним, а он прославляет боящихся Господа».
Прошептал и отъехал. Чтобы не заслонять колоритную фигуру знаменитого вождя варваров-антов от глазеющих со всех сторон граждан Второго Рима.
«Выходит, — подумал Кий, — ромейские цари сами себе еще при жизни памятники ставят. У полян так не принято. Поляне, как и все анты, как и славины, ставят только фигуры богов. А ежели рассудить, то на могиле умершего князя еще можно бы воздвигнуть — чтобы не забыли славных дел его. Но — при жизни, самому себе? Будто сам свою тризну зовешь и торопишь…»
Они миновали увенчанную великим крестом четырехугольную триумфальную арку с двумя фигурами по краям — мужской и женской: самого первого ромейского царя, основавшего этот город, и его матери. «А отец его кто был и отчего не помянут?» — удивился Кий, но не стал расспрашивать. Теперь подъехали к Халке — парадному входу в императорский дворец. Здесь все остановились, всадники спешились, Белослава и ее спутницы вышли из колесницы. Нарядные безмолвные слуги приняли и увели коней, другие разгрузили колесницы с подарками. Кий особо не следил за всеми этими делами, понимая, что ромеи все равно распорядятся по-своему. Его заботило иное — предстоящее…
Раскрылись тяжелые железные ворота узорчатой ковки, гостей провели в огороженный золочеными бронзовыми решетками и устланный мрамором двор. Отсюда прошли в невиданной высоты восьмиугольный зал с куполом. Под ногами был опять же мрамор, посреди зала червонела великая круглая плита непонятного назначения. Кий поднял глаза и увидел ясные лучи, пробивавшиеся через шестнадцать окон под куполом. Озаренные этими лучами и огнем множества свечей и светильников, видны были по верхам стен выложенные разноцветными камешками яркие картины, изображающие Императора, Императрицу и сенаторов в различных торжественных случаях, будь то победный триумф или радостный праздник — лики у всех веселые, улыбающиеся.
Гостей вели из зала в зал, через двустворчатые бронзовые двери, и всюду под ногами был редкостный мрамор — ступить жалко, а по верхам стен красовались картины, одни из мелких цветных камешков, другие же намалеванные несмываемыми яркими красками. И на всем пути стояли недвижимо, будто бронзовые, ряды гвардейцев-спитариев, рослых и крепких, с долгими мечами у левого бедра и овальными щитами на левой руке, а на каждом щите один и тот же знак из перекрещенных полос — обозначение начала имени ромейского бога. На правом плече каждый спитарий держал копье с золоченым наконечником либо обоюдоострую секиру с долгой рукоятью. И на всех сияли золотом шеломы с пышными червонными перьями. В каждом зале гвардейцев возглавляли знаменщики со знаменами перед собой, и каждое знамя было наполовину червонным, а наполовину какого-либо иного цвета.
Перед входом в тронный зал — консисторион, закрытый червонным занавесом, остановились. И долго-долго стояли, непонятно и утомительно долго. Поляне изрядно проголодались, но, судя по всему, кормить их здесь не торопились. И поить — также, а пить после долгой дороги под солнцем еще как хотелось! Но не беда, анты терпеливы и выносливы — не привыкать…
В ожидании и без дела Кий вспомнил Всемилу, жену свою молодшую, смугляночку востроокую. Шалунья, хохотушка. Когда бы ни пригнула утомленную княжью голову злая грусть-тоска, Всемила тотчас затормошит, расшевелит, тяжкие думы отгонит. Сейчас бы ее сюда! Далеко на Горах осталась, голубка, за глубоким яром, за насыпным валом, за высоким частоколом, в княжьем тереме. Ждет младенца. Кого подарит? Хорошо бы — сына… А здесь с ним — Белослава, тоже до сей поры не постылая. Эта и совет не хуже боярского дать сумеет, но без спросу в мужеский разговор не встрянет. Всегда светла душой, как светлы глаза ее и косы. Как ни гневен порой бывает князь, она взглянет только лазорево и кротко, улыбнется тихо и ласково… дикий тур и тот угомонится от такого взора и такой улыбки. А когда не поладил Кий с Властом, — слова лишнего не молвила, будто и не был ей Власт отцом…
Наконец червонный занавес бесшумно раздвинулся, раскрылись разом три двери из резной слоновой кости, и гостям разрешили ступить несколько шагов вперед — на мягкие пестрые ковры.
Поначалу Кий, будто полуденным лучом Дажбога, был ослеплен великим обилием золота, серебра, каменьев, ярких красок. Но тотчас совладал с собой и увидел самого ромейского царя. Императора.
Ростом пониже любого из полянских гридней (не то что тот, бронзовый на площади, в поднебесье!), внимательные утомленные глаза на полноватом лице, в усах и бородке кое-где проседь. Златотканая туника под багряной мантией, а на челе — золотая диадема в прозрачных цветных каменьях. Он восседал на сверкающем трехступенчатом троне под золотым куполом, который держался четырьмя колоннами. За троном угадывались три закрытые бронзовые двери — оттуда, надо полагать, и выходил сюда Император с приближенными. По бокам от трона две золотокрылые богини Победы простирали к восседавшему лавровые венки. Тут же замерли телохранители в золоченых шеломах с червонными перьями, в белых одеждах, с золотыми ожерельями на крепких шеях, с золочеными секирами и копьями на дюжих плечах.
Вдоль стен, справа и слева от трона, выстроились сенаторы и высшие сановники империи, все в парадных шелковых одеяниях, с подстриженными не выше уха волосами — прямыми и завитыми, черными, рыжими, седыми, а иные — вовсе плешивые. Судя по тому, что рассказывали Кию ромейские слы и пересказчики, здесь присутствовали управлявшие провинциями «префект восточной претории» и «префект западной претории», возглавлявший столичную сторожу «городской префект», ведавший дворцом и телохранителями Императора «начальник служб», заведовавшие личным достоянием Императора «комит частных имуществ» и «комит патримониев», вершивший судебные дела «квестор священных палат», отвечавший за состояние казны «комит священных щедрот», два «магистра армии», командующие столичным гарнизоном три «презентала», допускавшиеся к одеванию и обслуживанию священной императорской особы дворцовые евнухи-«веститоры», обеспечивавшие молчание на пути шествия Императора «силенциарии», изготовлявшие указы о повышениях «холтуларии палаты», принимавшие прошения «референдарии», следившие за перепиской «нотарии», члены императорского совета — «комиты священной консистории», различные почтенные «патриции», не имевшие определенных обязанностей придворные-«кубикуларии», отставные сановники — «эксконсулы» и «экспрефекты», а также еще великое множество всевозможнейших вельмож.
Еще во время унизительно долгого стояния перед входом в консисторион, утомленный дорогой и торжественным шествием через Царьгород, томимый ожиданием предстоящего, Кий окончательно смирил себя, решив, что выполнит все, о чем предупредили и на чем настаивали ромеи. Выполнит — ради того заветного, о чем давно помышлял и к чему неудержимо стремился: стать самым сильным и самым богатым в антском мире, ни от кого не зависеть и никого не страшиться! И теперь, ощущая на себе внимательно изучающий, будто насквозь пронизывающий и как бы выжидающий взгляд Императора, он шагнул вперед, приблизился к трону и — свершив над собой последнее великое усилие — опустился на ковер, вытянувшись, опершись ладонями и расставив локти, как в боевом поиске, когда неприметно приближаешься к недругу, вжимаясь в землю… Но ковра на ступенях трона и червонного сапога императорского коснулся одними лишь усами — не устами! Кто мог бы приметить?
— Встань, князь! — негромким приятным голосом повелел по-антски Император и повторил то же самое, но чуть погромче, по-гречески: — Встань!
Кий поднялся рывком и выпрямился. Самое тяжкое теперь осталось позади, преодоленное.
