— Вы осквернили их, наместник, заставив стоять перед штандартами «Фретензиса».

Пилат обернулся и увидел знакомые штандарты и знамена, расставленные у входа. Глядя на них, он размышлял, что делать с этими невозможными людьми. Тем временем сириец продолжил:

— Религия не разрешает им смотреть на изображения людей и животных.

Пилат одарил Корнелия улыбкой, смысл которой был ясен.

— Есть у нас во дворце другие переводчики, центурион?

— У нас их много, господин.

— Тогда скажи этому человеку, что, если он еще раз будет пересказывать мне все собственными словами или посмеет сказать этим людям то, чего я не говорил, я прикажу выпустить ему кишки и повесить у дворцовых ворот.

Корнелий обратился к сирийцу на латыни, будто тот не понял с первого раза:

— Мой тебе совет, парень. Четко передавай слова наместника императора и священников. В точности. Иначе умрешь!

Молодой человек собирался что-то ответить в свое оправдание, затем передумал и просто кивнул.

— Скажи им, — заговорил Пилат, — что они будут смотреть на штандарты римских легионов, а если откажутся, умрут от рук тех людей, которых оскорбляют. Выбор за ними.

Сириец тут же перевел, евреи возмущенно заголосили. Одни обращались к Пилату, другие говорили между собой. Объяснялись они на арамейском, и сириец снова обратился к ним по-гречески, попросив общаться на языке, с которого может переводить.

— Казнить его, — бросил Пилат.

Секунду Корнелий стоял в растерянности, точно не понял приказа, но Пилат окинул сирийца таким испепеляюще гневным взором, что центурион тут же дал знак стражам. Подбежав, те подхватили сирийца под руки и потащили. Бедняга сразу позабыл о попытках заставить евреев говорить по-гречески. Он молил Пилата о милосердии на латыни.

Прокуратор тихо спросил Корнелия:

— Почему этот человек до сих пор болтает, центурион?

На этот раз Корнелий не стал отдавать приказов, выхватил оружие и шагнул вперед. Он резко взмахнул мечом, распоров живот несчастному. Молодой человек стоял, удивленно расширив глаза, на мраморные плиты хлестали потоки крови. Затем Корнелий отдал приказ повесить казненного у дворцовых ворот, и двое солдат подхватили сирийца, все еще кричавшего от боли, и уволокли. Третий побежал за веревкой.

Тут священники наконец умолкли.

Молодой трибун, бледный и потрясенный увиденным, бросился искать нового переводчика. Когда тот явился, Пилат показал ему предшественника, растерзанное тело которого висело у дороги, ведущей к дворцу, и спросил, сможет ли он выполнить работу лучше.

Юноша ответил, что сделает все возможное, и Корнелий без тени эмоций объяснил ему, что требуется.

— Где Анна? — спросил Пилат.

Переводчик повторил вопрос на греческом.

Евреи начали тихо перешептываться между собой, видимо решая, кто должен отвечать. Выбранный заговорил с уважением, с каким принято обращаться к наместнику императора:

— Первосвященник сожалеет, что не смог совершить столь длительное путешествие в Кесарию Маритиму. Преклонный возраст не позволил ему лично приветствовать наместника, но он надеется сделать это, когда прокуратор прибудет в Иерусалим.

— Мне неинтересно, о чем он сожалеет. Первосвященник должен приветствовать наместника императора, таков обычай. Иначе просто быть не может. Так что уж будь любезен, передай Анне, что если возраст не позволяет ему сделать этого, то пост свой он занимать не вправе.

— Как прикажете, господин. Но могу ли я в таком случае задать один вопрос? Кого вы собираетесь назначить на его место?

Пилат сверлил священника взглядом, пока переводчик повторял эту фразу на латыни.

— Есть среди вас его сыновья?

Они назвались. Человек, назначенный вести переговоры, не входил в эту группу избранных. Получалось, что они выбрали его в жертву.

— Твое имя?

— Каиафа.

— Ты священник, Каиафа?

— Мы все священники храма Господня, господин.

— Какое отношение ты имеешь к Анне?

— Родственные узы нас не связывают, господин.

— Прими поздравления, мой друг. Отныне ты назначен первосвященником храма в Иерусалиме. Будешь стараться угодить мне — станешь вторым по значимости и власти человеком в Иудее. Но если посмеешь меня разозлить — позавидуешь смерти того сирийца у ворот.

Каиафа выслушал эти слова на греческом не моргнув глазом. Он даже не обернулся на несчастного, чья единственная провинность заключалась в том, что он попросил евреев говорить на понятном ему языке.

И Пилату это понравилось. Окинув пронизывающим взглядом столпившихся во дворе священников, словно стараясь хорошенько запомнить их лица, в особенности сыновей Анны, Пилат развернулся и вошел во дворец.

Пилату не давали покоя мысли об этой встрече, и он послал за одним из чиновников магистратуры, проработавшим в городе довольно долго. Как и еврейским священникам, отправившимся восвояси, тому пришлось проходить мимо трупа сирийца. Чиновник отвернулся, стараясь не смотреть на зияющую рану.

— В Кесарии, — сказал ему Пилат, — мы повсюду развешиваем штандарты и знамена нашей империи, в том числе и с бронзовой головой Тиберия. Разве не так?

Это было очевидным, но чиновник, тоже сириец, не удержался от пространного ответа. Императорские штандарты украшают каждую городскую площадь, каждое общественное здание. Так в чем проблема?

Пилат спросил, как евреи Кесарии относятся к такому оскорблению их религиозных чувств.

Чиновник осторожно ответил:

— Терпят, господин. Как известно, их вера…

— Должен предупредить, — тут же перебил его Пилат, — последний человек, пытавшийся объяснить мне особенности местной религии, висит сейчас на воротах у входа во дворец.

— Да, разумеется, господин.

— Таков, значит, твой ответ? Они терпят?

— Кесария — римский город, так что евреям пришлось приспособиться. Просто отворачиваются от образов, стараются на них не смотреть.

— Ты что же, хочешь тем самым сказать, что в Иерусалиме нет ни единого изображения императора?

— Заранее извиняюсь за то, что скажу, господин, но это было бы оскорблением их чувств.

— Не думаю. Императорские штандарты украшают каждый город империи, это почти закон. Каждый город!

— Но только не Иерусалим, господин.

Тем же вечером Пилат обсуждал этот вопрос с женой за трапезой. Не кажется ли ей оскорбительным для римской религии этот отказ евреев почитать императора? Ведь на Востоке Тиберию поклоняются, как богу. На это Прокула ответила, что считает весьма странным, что город оскорбляет Тиберия таким образом.

— В Кесарии, — сказал он ей, — где евреев множество, они любезно позволяют нам развешивать императорские штандарты, а также золотых орлов, штандарты легиона «Фретензис» и всех когорт и центурий. Может, объяснишь, в чем состоит разница между Кесарией и Иерусалимом?

— Не мне объяснять политику вам, мой господин.

Клавдия Прокула была брюнеткой с огромными сияющими карими глазами — характерной чертой всех женщин из рода Клавдиев, которые считались самыми красивыми в империи. Возглавляла это семейство не кто иная, как Ливия, легендарная жена Цезаря Августа и мать Тиберия. Впрочем, в отличие от великой тетушки власть Прокулу никогда особенно не привлекала. В возрасте двадцати одного года Ливия уже успела развестись с одним мужем, отцом Тиберия, чтобы выйти замуж за Августа, который с ее помощью захватил трон и правил империей на протяжении пятидесяти лет. Как говаривали мужчины, когда были вполне уверены в безопасности подобных высказываний, Август правил миром, а Августом — его супруга Ливия.

— Речь не о политике. Просто я хотел знать твое мнение, чтобы быть объективным, — сказал Пилат. — Так что ты думаешь?

— Нет, пожалуйста. Я в таких вещах не разбираюсь.

— Почему Иерусалим не желает чествовать хотя бы изображение Тиберия? Я отдаю еврею его храм, так разве не обязан он воздавать почести своему земному правителю?

— Думаю, что должен, господин.