«Как тебя, батя, в институт-то пустили — сына бандеровца?» — удивлялся Иван.

«Я ведь сначала поступил в ремесленное в Ивано-Франковске. А там, как в том анекдоте про оркестр. Не знаешь? — Сергей Остапович усмехнулся одними глазами, взглянул на кровавые грозди рябины, под которой они с сыном уютно устроили стол и шезлонги на своей даче, и с присущим ему артистизмом пересказал: — Приходит муж домой, а жена его спрашивает: «Що, Микола, приняли тебя в партию?» — «Нет». — «А що?» — «Спросили — чем занимался во время войны?» — «А ты?» — «Играл, говорю, в бандеровском оркестре». — «Ох и дурень же ты, Микола! Не мог соврать?» — «Как же, соврешь! Когда там весь наш оркестр сидит!» Вот и в ремесленном весь «оркестр» сидел, только, в отличие от Миколы, меня и в комсомол приняли, и училище дали закончить…»

Иван никогда не болел «национальной идеей». Было бы смешно — жить на Урале и мечтать о самостийной Украине. Его в этой жизни интересовали только две вещи — деньги и власть. Власть он потерял благодаря господам-демократам и прилагал все усилия, чтобы обрести ее вновь. Иван считал: будут деньги — купим власть! И уже в этом году его кандидатуру собираются выдвинуть в Государственную Думу от одной праворадикальной партии, имеющей высокий рейтинг в области. Но об этом ли сейчас ему думать, когда свора гончих взяла след? Как это унизительно — постоянно ловить на себе чужой взгляд, знать, что каждое твое движение кто-то контролирует! Это как пощечина! А Иван не прощает пощечин! Слишком часто его награждали ими, чтобы не отлиться впоследствии горючими слезами «щедро дающим»!

А началось все с матери. Да, да, с уважаемой Зинаиды Тарасовны. В первом классе той элитной школы, куда отдали его родители, Ваню посадили за одну парту с рыженькой Людочкой Борман, в которую Ваня с первого взгляда влюбился. Он стал провожать ее домой, несмотря на насмешки мальчишек. «А у нас в классе завелся даже любовный роман, — с ехидной улыбкой уведомила родителей учительница Анисья Мироновна на первом родительском собрании. — Ваня Стацюра и Люда Борман никак не могут наговориться друг с другом и наглядеться друг на друга, так что я их скоро рассажу». Родители понимающе улыбались, а знакомые Зинаиды Тарасовны с намеком подмигивали ей. На следующий день, когда Ваня, возвращаясь из школы, нес Людочкин портфель и рассказывал ей о том, какие на Украине сады и что в этих садах произрастает, возле них с визгом затормозила черная «Волга». Из машины вышла Зинаида Тарасовна с лицом, искаженным ненавистью. «Чтобы я тебя больше с этой жидовкой не видела!» — выкрикнула она. «Хочу и буду!» — насупившись, ответил Иван. И тут она его ударила, наотмашь, со всей силы, так что он не удержался на ногах. Из носа потекла кровь, но Людкиного портфеля он так и не выпустил из рук. Мать сама его вырвала и бросила на газон. Людка схватила свой портфель и дала стрекача. Дома мать еще добавила ему. Анисья Мироновна их рассадила, и больше они с Людкой никогда не смотрели друг на друга и не разговаривали.

Вспомнив свое первое любовное приключение, Стацюра криво усмехнулся и произнес: «Дура. Не могла отличить немку от жидовки!»

Матери он отомстил через много лет, когда вернулся в девяносто третьем году из Ростова. У нее тогда, у старой перечницы, завелся любовник. Ох и отвел же он душу! Поколотил уважаемую Зинаиду Тарасовну, чтобы чтила память отца! Мать три дня потом не вставала с постели. А как встала, так опять ударилась в общественную деятельность. Выступала на коммунистических манифестациях, писала воззвания, ругала демократическую власть. Иван тогда устроил на даче грандиозный костер из собраний сочинений Ленина, Сталина, Маркса и Энгельса.

«Чтобы больше этого не было. Поняла?»

И с тех пор Зинаида Тарасовна безвыездно сидела на даче, занимаясь новым для нее увлекательным делом — выращиванием корнеплодов и прочих полезных овощей.

Как ни успокаивал он себя тем, что «чист как стеклышко», тревога постепенно росла. Иван взглянул на часы — одиннадцать. В Москве, значит, девять, звонить еще рано. Недооценил он этого жида, не думал, что Блюм покажет ему зад. Но еще больше они промазали с Соболевым! И все из-за идиотки Буслаевой! Чего, казалось, проще — убрать его, еще когда он «челночил»? Убийство с целью ограбления. Так нет же, Галка закудахтала: «Он мой друг! Я сама им займусь. К июню его не будет в городе». Все еще живет какими-то принципами, хотя давно их просрала! Подставилась со всех сторон! Коза!

— Ваня, можно? — В двери возникла лысая голова.

— Проходи, уже полчаса тебя жду.

Внешность Лузгина, бывшего шофера Максимова, была скорее приятной, чем отталкивающей. Капни чем-нибудь на лысину — и вылитый Горбачев. Правда, на дне больших голубых глаз таилось что-то недоброе.

— Чем порадуешь? — обратился к нему Стацюра, когда тот устроился в кресле.

— Скорее, огорчу. — Лузгин полез в карман брюк и достал оттуда спичечный коробок и сигареты «Космос».

— А ты патриот — куришь советские!

— Дурная привычка, — развел он руками и добавил: — Вдвойне дурная! — Закурил и наконец поведал: — С рыжим провал — скользкий, гадюка! Раскусил нашу Нинку в два счета, как школьницу! Не она его, а он ее усыпил и исчез, будто испарился.

— Что с Ниной?

— Не боись! Закопал в таком месте — хрен кто найдет!

Стацюра поморщился то ли брезгливо, то ли жаль ему стало девушку — непонятно.

— Соболев тоже скользкий? Или какой?

Лузгин опустил голову.

— Не дается пока, Ваня. Мы его вчера ждали у матери — он туда не поехал. Потом наши засекли его у Маликовой. Мы рванули к ней, но Соболев уже скрылся. Думаю, ушел через крышу.

«Что-то он зачастил к Ольге, — подумал Иван. — Она, правда, ничего не знает, а все равно неприятно».

— Но это все, Вань, цветочки, — продолжал между тем Лузгин. — Вот Преображенская выкинула номер — это да!

— Что она? — насторожился Стацюра.

— Баба — не дура, о чем-то догадалась и бросилась сразу к Авдееву…

При этих словах у Ивана началась изжога, но спасительная содовая стояла в холодильнике.

В тот вечер Анастасия Ивановна Преображенская дважды набирала рабочий телефон Стацюры. Трубку никто не брал. Домашнего телефона Ивана у нее не было. Она стала рыться в своей телефонной книжке, и неожиданно оттуда выпала визитная карточка. «Жанна Цыбина, режиссер массовых зрелищ». Анастасия Ивановна вспомнила, как та приходила к ней за контрамаркой на концерт Пенкина и оставила свою визитную карточку, подписав на ней от руки домашний телефон. «В любое время, Анастасия Ивановна». — «А я вас хорошо помню, — сказала она тогда, — вы учились у Авдеева. В этой… его знаменитой группе…» — «Я была старостой», — не без гордости подсказала Жанна. «Авдеев!» — вдруг мелькнуло у Преображенской, и в глазах потемнело. Она прекрасно знала, чем занимался Арсений последние годы — переброской на Запад лучших танцовщиц, певиц, акробаток, да и просто красивых девушек. Она слышала от кого-то, что он свернул эту деятельность после того, как вывез на Мальту двенадцать десятиклассниц под видом танцевального ансамбля. Девочки не захотели возвращаться в Россию — до сих пор, наверно, ублажают местных матросов! Кто их поймет, этих сегодняшних девочек?! Родители подали на него в суд, но в контракте стоят их, родителей, собственноручные подписи, а в том, что девочки оказались такими распушенными, вина не его, а, скорее, самих родителей. Они, правда, не знали, что сначала Авдеев на Мальту привез порнофильм с их чадами.

Она позвонила Цыбиной по домашнему телефону. На ее счастье или несчастье, та оказалась дома.

— Телефон Палыча у меня только рабочий, но есть домашний адрес…

— Давай.

— Записывайте — Сиреневый бульвар, дом сорок один, квартира двадцать два…

Она не стала записывать, запоминается легко — 41-й год, 22 июня.

Арсений Павлович сначала смутился.

— Ты? Какими судьбами?

Преображенская, не снимая обуви, быстро прошла в комнату.