Обогнув крайний мыс Новой Шотландии, путешественники пересекли широкое устье залива Фунды и несколько дней медлили у мыса Большой Мэнон. За это время они привыкли к разного рода судам, от маленькой рыбачьей шхуны с белыми парусами до длинного океанского парохода, от которого вода бурлила и пенилась. Они остерегались подплывать к ним и мало ими интересовались. Суда скоро тоже почти перестали обращать внимание на тюленей. Однако недалеко от острова Кампобелло случилось одно загадочное происшествие и положило конец этому равнодушию. Впрочем, никто из всей стаи не мог себе объяснить, что случилось.

Красивое белое парусное судно, быстро рассекая светлые волны, направлялось на север. На палубе его то здесь, то там вспыхивали желтые огоньки, когда лучи солнца попадали на части, сделанные из полированной меди. Тюлени, находившиеся от судна на расстоянии приблизительно трехсот шагов, как дети, заинтересовались этим зрелищем и, высовывая из-под воды свои круглые темные головы, не отрывали от него глаз. Они увидели людей, смотревших на них с палубы быстроходного чудовища. Вдруг с парусника брызнули две тонкие струи огня. Что-то страшно завизжало над головой Пипа, какой-то зловещий предмет прорезал гребень волны, и прямо за ним послышался резкий треск. Не успел еще громкий треск долететь до слуха тюленей, как они уже нырнули и поплыли, делая отчаянные усилия возможно дальше отплыть от этого ужасного светящегося чудовища. Когда они снова появились на поверхности, они были далеко вне выстрела. Но беспокойного старого тюленя, их вожака, не было среди них. Белая яхта убегала вдаль, и на ней так называемые спортсмены хвастались друг перед другом, что они почти наверняка кого-то убили. Час или два маленькая стая тюленей не трогалась с места, ожидая возвращения своего главаря; потом в недоумении, полные мрачных предчувствий, они поплыли к зеленым берегам Мэна.

Здесь их путешествие закончилось, потому что у них не было вожака. Да и зачем плыть дальше, раз у них здесь есть все, в чем они нуждались? За это время Пип приобрел опыт, научился преследовать быструю рыбу и не так уже старался всегда держаться поближе к матери, хотя оба они по-прежнему горячо любили друг друга. Однажды, когда он отплыл на некоторое расстояние от стаи, он заметил недалеко от себя черную лодку, спокойно качавшуюся на волнах. Она находилась слишком близко, и он встревожился. Он тотчас же нырнул, намереваясь поискать более безопасного места по соседству. И как будто бы счастье ему улыбнулось. Едва он погрузился под поверхность воды, как встретил огромную стаю сельдей. Какое множество их было тут! Никогда он не видел ничего подобного. Они метались в невероятном возбуждении. Он также сразу обезумел, ворвался в эту гущу и, бросаясь то туда, то сюда, хватал их своими челюстями, уничтожая гораздо больше, чем мог съесть. А они окружили его густой толпой. Наконец он устал и бросился прямо вперед, чтобы пробиться сквозь их толщу. Но, к величайшему его изумлению, его остановила и отбросила какая-то невидимая преграда. Впрочем, не совсем невидимая: перед собой он заметил сплетения петель. Смущенный и встревоженный, он бросился наверх, на поверхность, чтобы произвести разведку.

Когда он высунул голову из-под воды, сердце его замерло от отчаяния. Как раз над ним находился темный борт рыболовного судна, и на него в упор смотрели страшные глаза людей. Тотчас же он снова нырнул вниз. Сельдей стало еще больше. И снова он наткнулся на тонкую непобедимую преграду сети. В исступлении он пытался прорваться сквозь нее, но только увяз в ней и не мог больше шевельнуть ни одним ластом. Напрасно он, обессиленный, метался среди кишевшей рыбы. Его подняли на воздух и втащили в лодку.

Увидев, какой ущерб он нанес им в их улове, рыбаки уже готовы были прикончить его ударом по голове. Он лежал и сквозь сеть смотрел на них невинными глазами, полными такого изумления и такой детски-беспомощной мольбы, что сердце капитана смягчилось.

— Не надо, Джим, — повелительно сказал он, удерживая руку рослого рыбака. — Право, глаза у этого негодяя такие же нежные, как у моей Либби. Я думаю, что он станет ее любимцем, и она перестанет жалеть о своей канарейке, которая умерла в прошлое воскресенье.

— Не очень-то он похож на канарейку, Ефраим! — засмеялся Джим и отбросил лом в сторону.

— Ничего, он будет чудным номером в программе, — сказал капитан.

Так Пип был взят в плен в Истпорте.

Мисс Либби в это время была ребенком с вполне определившимися, решительными взглядами на вещи. Одно из ее воззрений наиболее решительного характера заключалось в том, что малыш-тюлень с хриплым голосом не мог заменить канарейку. Она наотрез отказалась взглянуть на Пипа, пока наконец ее отец, очень обескураженный этим, не уверил ее, что у нее будет и канарейка, и притом совсем скоро. Но и после этого она ни разу не высказала восхищения при виде Пипа, хотя остаться совершенно равнодушной к его кротким глазам и ласковой доверчивости она не могла. Она предупредительно шла навстречу его нуждам, смеялась над его забавными ужимками и хвалила его за добрый нрав. Однако упорно оставалась при том мнении, что Пип слишком «смешон», чтобы она могла его полюбить. По-прежнему она не одобряла его ластов, заменявших ему передние лапы. Не нравилось ей и то, что он лежал даже тогда, когда передвигался с места на место. Она была уверена, что его задние конечности, находившиеся близко одна от другой и похожие на двойной хвост, прикреплены так по ошибке. Хотя отец доказывал ей, что такое устройство выгодно для тюленя, она считала его уродом.

Мать Либби оказалась еще менее сердечной. Познания ее в области естественной истории были крайне примитивны, и с первого же взгляда на Пипа она, не задумываясь, решила, что это род рыбы. И этого мнения ее никто никогда не мог поколебать.

— Вот тебе и на! — воскликнула она. — Только тебе могла прийти в голову такая штука, Ефраим Барнес. Мало того, что каждый день ешь рыбу, говоришь о рыбе, пахнешь рыбой, — тебе понадобилось еще поселить дома живую рыбу, чтобы она болталась по всем комнатам и на каждом шагу попадалась бы под ноги! И что ей давать есть, хотела бы я знать?

— Тюлень ест рыбу, и сам он такая же рыба, мать, как ты или я, — с улыбкой сказал капитан Ефраим. — И нисколько он тебе поперек дороги не будет становиться. Он будет жить не в доме, а на дворе. Ночевать он будет в свинушнике. Я вкопаю в землю бочку и налью туда соленой воды, чтобы было ему где поиграть. Это занятный малый к ласковый, как котенок.

— Ну, пусть… Только знай, что я умываю руки в этом деле, Ефраим! — объявила миссис Барнес, отчеканивая каждое слово. И вышло так, что Пип пока что был любимцем не Либби, а капитана Ефраима.

В семье Барнесов особым почетом пользовались большой рыжий кот и маленький лохматый щенок серого цвета с голубоватым отливом, из породы голубых терьеров. Кот, увидев Пипа, обратился в бегство. Распустив хвост, как ламповую щетку, он вскочил на самый верх кухонного шкафа и, ворча, прилег на нем, а зеленые глаза его так и сверкали, как две Луны. Зато терьер, по прозванию Тоби, ласково принял чужеземца с кроткими глазами. Тоби не знал страха и свысока смотрел на все выходки кота. Приветливо помахивая пушистой кисточкой своего короткого хвостика, он подошел к новому пришельцу и с любопытством обнюхал его. Пип, одинокое сердце которого истомилось по дружбе, ответил взаимностью на это вежливое и предупредительное обхождение. С этих пор они стали большими друзьями!

Со временем рыжий кот и миссис Барнес перестали относиться к Пипу как к чужеземцу, и он стал отчасти даже интересовать их. Когда, играя во дворе, он вступал в борьбу с Тоби, всегда кончавшуюся тем, что Пип, размахивая ластами, с видом снисхождения опрокидывался на спину, а Тоби с возбужденным лаем, торжествуя, усаживался на его груди, — рыжий кот укладывался поблизости на поленнице и смотрел на возню очень внимательным, хотя и неодобрительным взором. Миссис Барнес открывала дверь кухни и ласково манила Пипа к себе чашкой с теплым молоком, которое он особенно любил. Потом, когда не было Либби, которая в это время находилась в школе, и капитана Ефраима, который уходил в море, она садилась с вязаньем в кресло-качалку у окна и наблюдала за игрой Пипа и Тоби. Молодой тюлень служил ей источником бесконечных рассуждений.