Некоторые солдаты утверждали, что это именно их пули сразили главного врага. Календар не спорил. Он знал точно, чей это был выстрел, и не считал нужным ввязываться из-за этого в ссору. Позже, когда они поднялись и осматривали тела в реке, Календар подошел к “Летучей мыши” и перевернул его, чтобы взглянуть, как прошла пуля: прямо в основание позвоночника, потом вверх и вышла из груди. Не было сомнений, что его убил он. Календар снова перевернул тело в воде лицом вниз: вода покраснела от крови; его головной убор весь промок и почти утонул. Кто-то из солдат чуть позже схватил его. Один раненый индеец рассказывал, что их вождь не собирался участвовать в сражении. А его головной убор обладал какой-то магической силой, которая делала его неуязвимым в бою. Но магия была связана с определенным табу, которое он нарушил.

Чтобы очиститься, “Летучей мыши” нужно было много времени, и он не стал бы сражаться, если бы вождь другого племени, который ему завидовал, не оскорбил его в присутствии соплеменников. Индеец рассказывал долго и интересно, и Календару хотелось поделиться его рассказом с Райерсоном, но он не смог этого сделать. Вскоре после того как наступление было отбито, он овладел собой и чувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы поминутно не озираться, он подполз к Райерсону и увидел, что один из кавалеристов склонился над ним, потому что тот был ранен. Рана сильно кровоточила. Возбуждение мигом покинуло Календаря. Он подполз к Райерсону, обнял его и пытался заговорить. Хотя глаза его несколько раз мигнули, и, казалось, он даже узнал его, Райерсон так и не произнес ни слова, а просто потерял сознание. И как бы это ни было несправедливо, умирал весь день и всю ночь. Кален-дар не отходил от него, сжимал его в объятиях и плакал. Поэтому он и не стал разбираться, кто убил индейца. Горе переполнило сердце, где не осталось места ни для злости, ни даже для гордости.

Индейцы не ушли. Но они не стали больше наступать, а начали осаду лагеря. Все лошади кавалеристов были убиты. Второй командир, лейтенант Бичер, тоже погиб, и именно в его честь потом назвали остров. Майора еще дважды ранили — у него была оцарапана голова, и пуля попала в бедро около артерии. Он лежал четыре дня, пока не решил, что нужно извлечь пулю, но их врача тоже убили, а никто не решался делать операцию. Наконец майор велел двоим солдатам подержать его ногу, достал из переметной сумы бритву и вытащил пулю сам. Только в этот миг, глядя на майора, Календар забыл о Райерсоне. Все остальное время он ходил как в тумане, наблюдая, как в ночь после гибели “Летучей мыши” майор отрядил двоих пеших солдат за подкреплением. Они, надев мокасины и идя задом наперед, чтобы их следы были похожи не следы индейцев, крались по острову. Через две ночи майор послал еще двоих, зная, что они будут идти ночью и прятаться днем. Через неделю явилась колонна подкрепления и прорвала осаду, а солдаты к тому времени съели все свои припасы и стали жарить разлагающееся мясо лошадей. Майор сидел, прислонившись к дереву, чтобы дать ноге покой, и читал книгу, которую взял с собой, — “Оливер Твист”. Солдаты закричали “ура”, увидев, как через ущелье движутся первые кавалеристы, и, вскочив на ноги, стали размахивать рубашками и стрелять в воздух. Майор велел им беречь заряды. К тому времени всех убитых похоронили; остров был слишком мал, поэтому пришлось вырыть им братскую могилу; убитых индейцев, лежавших в реке и у реки, оттащили на другой берег и сожгли. А Календар долго сидел у братской могилы, где похоронили Райерсона, сжимая в руках-ружье и пистолет; рядом с ним лежали переметные сумы Райерсона, которые он уже обшарил в поисках имени или адреса, которые помогли бы ему связаться с сестрой погибшего. Но там ничего не было.

— Убери свою задницу.

Поначалу Прентис не понял, к кому это относится. Они остановились на ночь, разбив лагерь под крутой и обрывистой горной грядой. Место было выбрано удачно: с одного фланга они были прикрыты, рядом нашли воду и кусты, чтобы развести костры. Горы находились к востоку от них. На западе садилось солнце, но поскольку открытое место оставалось только там, его лучи еще освещали лагерь. И вечер начался хорошо, все были в благодушном настроении, несмотря на то, что скакали целый день; кавалеристы переговаривались, обхаживали и кормили лошадей, привязывали их. Несколько человек, насвистывая, расстилали одеяла, другие разжигали костры и усаживались перед ними — полюбоваться огнем и пожарить мясо и хлеб.

Календар был наверху, на горе, осматривая местность. Он вернулся, сел у костра, и Прентис присоединился к нему. Они налили себе кофе и стали пить. Старик не брился несколько дней, на лице появилась седая, жесткая щетина, которая сильно старила его; он поставил кружку, свернул себе цигарку и вдруг заговорил, опершись о камень рукой, в которой держал спичку. Прентис не понял, к кому старик обращается. Несколько солдат, которые сели неподалеку от них, тоже удивленно переглянулись. У Прентиса внутри все перевернулось: что, если старик обращался к нему? Все молчали. Он посмотрел на старика, который сидел со спичкой в руке, выпятив челюсть и глядя в огонь. Дело было даже не в том, что он не понял, к кому старик обращается, просто он никогда не слышал, чтобы тот говорил таким тоном. Нет, слова-то были вполне обычными, и каждый при случае произносил их, включая старика. Но он произнес их каким-то нечеловеческим голосом, почти проревел, как будто выталкивал звуки из глубины глотки, выворачивая их из гортани.

— Да-да, ты, — прорычал старик. Желваки у него так и ходили. Он медленно поднял глаза на солдата, сидевшего напротив. — Ты знаешь, что я к тебе обращаюсь. Я сказал тебе: убери свою задницу.

Парень неловко заерзал, подняв руки.

— Послушай, ей-ей…

— Эй, — сказал старик. — Я тебе говорю. Ты что, не слышишь, что я разговариваю с тобой? — Он повернулся. — Что это ты, черт побери?

Там стоял индеец, один из апачей, которых майор взял проводниками, и только теперь, когда Прентис подумал об этом, он понял, что кто-то подошел к ним со спины. Он посмотрел на индейца, который стоял довольно-таки близко, но не настолько, чтобы можно было до него дотронуться. Он был невысокого роста, может быть, пяти футов десяти дюймов, но подтянутый и жилистый, темнолицый, с широкими скулами и длинными волосами, свисающими из-под шапки кавалериста. Одежда на нем была отчасти индейская, отчасти солдатская: мокасины, уставные штаны цвета хаки, песочного цвета пеньковая сорочка, болтающаяся вокруг талии, плетеный пояс, с одного бока автоматический пистолет в кобуре, на шее желтый полотняный платок. Он твердо стоял на ногах, слегка отклячив зад, коротконогий, длиннорукий, вроде бы раскованный, но в то же время державшийся настороже; срезанный подбородок, худое лицо и широкие скулы. Он не двинулся с места и не сказал ни слова, только смотрел на старика, и его глаза были почти неправдоподобно глубокими и темными. Как будто бездонные. “Ну, и что дальше? — казалось, говорят они. — Долго будут длиться эти игры?” Старик отбросил папиросу и спичку и, повернувшись еще больше, встал лицом к парню.

— Я тебя спрашиваю… Ты что, не слышал, что я к тебе обращаюсь? Проваливай.

Индеец не двинулся с места.

— Что ты делаешь за моей спиной? Что ты вынюхиваешь, чего пялишься?

Индеец наклонил голову набок и пожал плечами. Он как будто интересовался, кто еще примет участие в разговоре. Затем пристально взглянул на старика. Лицо у того посерело, исказилось, щетина встала дыбом.

Прентис никогда не видел его таким страшным.

— Ну ладно, — произнес старик. — Больше я ничего говорить не собираюсь. — Он положил руку на кобуру с пистолетом.

И тут что-то произошло. Электрический разряд — именно так Прентис потом назвал случившееся. Как прикосновение к неизолированному проводу. Старик сказал что-то быстрое и резкое на языке, которого Прентис никогда раньше не слышал, очевидно, на языке апачей. Индеец не шелохнулся, но в нем что-то изменилось; он весь подобрался, как будто змея, свернувшаяся кольцами. Основная перемена отразилась в его глазах. Они, казалось, сузились. Не сильно, но заметно. А потом индеец ответил на том же языке, тихо и медленно. Такого красивого мужского голоса Прентис раньше не слышал. Потом снова заговорил старик; он произнес почти ту же фразу, что и вначале, только с каким-то небольшим отличием, и, казалось, говорил он немного дольше. И вдруг индеец кинулся на него. Его движения были быстры, как у гремучей змеи. Прентис и моргнуть не успел, как индеец уже выхватил нож откуда-то из-за спины и чуть не вонзил его старику в живот.