Он начал пить вскоре после рассвета. По крайней мере, так потом вычислил Прентис. Сам он проснулся чуть позже, огляделся в поисках старика и увидел, что тот уже ушел. Он все думал, что бы ему подарить, и наконец решился: достал из переметной сумы крошечный, завернутый в тряпочку пакетик, немного подержал его в руке, посмотрел на него и отправился искать Календара. Он нашел его около походной конюшни. Другие солдаты суетились, готовили завтрак, укладывали свои вещи, ухаживали за лошадьми, и Календар как раз покормил и напоил свою лошадь, когда молодой человек подошел к нему.

— Доброе утро.

Старик не ответил. Он умылся, побрился в первый раз за много дней. На нем были чистые штаны и рубашка. Волосы причесаны, в руке шляпа. Прентису он никогда не казался таким моложавым и красивым. Он оперся на повозку, пожал плечами, улыбнулся, и Прентис протянул ему сверток.

— Вам это не пригодится, но лучшего у меня нет. — Старик сразу не понял. Потом внезапно как-то странно посмотрел на него. Затем выпрямился, наморщил лоб, не столько от досады, сколько от удивления, и Прентис вложил сверток ему в руку. Старик стоял, сжимая его.

— Не знаю, что и сказать.

— Ничего не надо говорить. Разверните и посмотрите. Старик помолчал и кивнул. Потом, помедлив, положил на землю шляпу, стянул веревочку, развернул сверток и уставился на сверкающие золотые карманные часы.

Он не шевельнулся, не мигнул, не двинулся с места. Прентису вдруг стало не по себе.

— Это подарок моего отца. И надпись подходящая. — Он произнес это очень быстро.

Старик посмотрел на него, потом своей большой рукой взял часы и открыл верхнюю крышку; она мелодично щелкнула, и Прентис подумал о надписи, которую сейчас читал старик, и о том, как он сам чувствовал себя в день, когда получил их: “С любовью в день рождения”.

Старик внимательно смотрел на него.

— Что ж, с днем рождения.

— Ага. — Старик кивнул. Потом протянул ему руку, и тут Прентис почувствовал запах. Собственно, он уже давно чувствовал его, но думал, что это что-то другое, какой-нибудь гнилой овес. Но теперь ошибиться было невозможно. Первым его побуждением было сказать об этом. И он не удержался, слова буквально сорвались с языка:

— Вы что, пили?

Старик посмотрел на него.

— Это лосьон после бритья. Прентис покачал головой.

— А если пил, так что? У меня день рождения.

— Не понимаю. Где вы берете спиртное?

— Ну, в разных местах. Его не так трудно найти, если поинтересоваться. Только не говори, что тоже хочешь.

— Нет. Мой отец не пил, и я тоже не пью.

— Фундаменталисты или вроде того?

— Вроде того.

— Что ж, очень жаль. То есть нет, наоборот; Очень хорошо.. Мне больше останется.

Прентис снова покачал головой.

— Слушай, не думал же ты, будто я не пью.

— Да нет, я вроде знал, что пьете.

— Ну так в чем же дело? Нельзя пить с утра?

— Наверное.

— Что ж, посмотрим, каким будешь ты в шестьдесят пять. Может быть, и сам запьешь.

— Это не отговорка.

— Нет, вы только послушайте! А мне не нужны никакие отговорки. Хочу повеселиться. Нельзя же быть таким занудой. Вот ты вчера вечером собирался к этим девкам, а сегодня утром я выпил… Что же ты воротишь нос? Как-то странно…

— Вчера — другое дело. Я же не пошел.

— Но собирался. Дело не в выпивке. А во мне. Твой отец не пил, значит, по-твоему, я тоже не должен. Только вот что я тебе скажу. Я — не твой отец. Вот так-то.

Милый легкий разговор после разных непониманий и опасных поворотов превратился в очередную ссору.

После слов старика сказать было нечего. Это был ультиматум, почти удар, и он мог только уйти или же попробовать повернуть разговор в прежнее русло.

Ему хотелось плакать от того, как дурно все обернулось.

— Слушайте, я не собираюсь с вами ругаться. Я просто хочу поздравить вас с днем рождения.

Старик пристально посмотрел на него.

— Честное слово. Мне все равно, пьете вы или нет. То есть, какая мне разница? Это не важно. Вернемся к нашему разговору. С днем рождения.

Старик смотрел на него и постепенно успокаивался. Он пожал плечами.

— Вроде бы ты прав.

— Извините. Я виноват.

— Нет, просто я упрямец. Старею.

И Прентис улыбнулся. Он понимал, что этого делать не следует, но не сдержался.

И старику пришлось улыбнуться в ответ.

— Ну ладно, забудем об этом.

Вроде бы все утряслось.

Он еще раз взглянул на подарок, который держал в руке.

— Насчет часов. Спасибо тебе. Ты прав, они мне не пригодятся, но все равно спасибо. Я все время буду носить их с собой, как будто они мне нужны. И более того, буду дорожить ими. Не помню, чтобы я когда-нибудь так радовался подарку. Спасибо тебе.

Да, определенно все утряслось, и Прентису оставалось только сдержать радость, улыбнуться и кивнуть.

Тут они наконец услышали остальных кавалеристов, которые с шумом занимались своими делами, и обернулись. Прентис сказал:

— Боже, я даже не успел покормить лошадь. Он в спешке поднял руки, покачал головой, рассмеялся и поспешил прочь. Старик стоял у тележки позади него, и Прентис услышал, что он тоже смеется.

Все было напрасно. Неизвестно почему — то ли взвинченный из-за дня рождения, то ли нарочно, чтобы парень не подумал, будто он поддался его нотациям, то ли потому, что это ему нравилось, — так или иначе, к полудню старик был пьян.

Правда, держался он хорошо. Они к тому времени проскакали двадцать миль, медленно, потому что разведчики то и дело останавливались в поисках следов; Календар вернулся, немного поговорил с майором, потом подскакал к Прентису.

— Можешь поехать со мной. Проследишь, чтобы я не свалился с лошади. — Он сказал это так тихо, что никто больше не слышал.

Прентис взглянул на него, старик показался ему в порядке: держался в седле ровно, вел себя непринужденно. Может быть, даже слишком непринужденно. Теперь, когда он приблизился, стало заметно, что лицо у него красное, глаза мутноваты, руки нетвердо держатся за луку седла. Лицо могло покраснеть от солнца. Все остальное могло быть от долгой скачки по жаре. Но говорил он, тщательно выговаривая слова, дышал немного тяжеловато и так прямо сидел в седле, что выглядел как-то неестественно. Если сопоставить все это, да еще знать, что он пил с утра, было ясно: старик пьян. Прентис посмотрел на него и покачал головой.

— Ох, Боже ты мой.

— А что? Поехали, осмотримся немного.

На этот раз Прентис даже не сделал попытки отвертеться, хотя ему очень хотелось. Он снова солгал. Не был его отец ни фундаменталистом, ни трезвенником. Никем он не был, и пил предостаточно. Особенно в последние годы. Жена умерла, на ферму надвигался город, отец с каждым днем привыкал к вы

пивке все больше и больше и наконец пристрастился к ней так, что уже почти не просыхал. Это-то и погубило его, а вовсе не камни, хотя именно камни его задавили. В тот день он тоже напился с утра. Поэтому, наверное, он и ошибся, повернув на склон, вместо того чтобы ехать прямо: просто он ничего не соображал; поэтому он упал, вместо того чтобы спрыгнуть; поэтому, вместо того чтобы откатиться подальше, лежал на месте, пока камни не посыпались на него. К тому же он стал злобным. Нет, не злобным. Но был постоянно на взводе. Его приходилось все время успокаивать, заботиться о нем. Прентис выполнял работу за них двоих, готовил отцу еду, стирал его одежду, укладывал в постель. Поначалу он отдавал должное отцу, потом это превратилось в обязанность и, наконец, в повинность. И после всего этого отец так глупо погиб. Прентис злился, и немного грустил одновременно.

Теперь он чувствовал себя точно так же; старик, напряженно сидя в седле, скакал впереди, он, чуть отставая, сопровождал его. И еще он был разочарован. Старик столько говорил о самодисциплине, но оказалось, что сам он не соблюдал ее. Теперь, когда Прентис задумался об этом, он вспомнил, что у старика нередко слова расходились с делом, как в истории с индейцем, да и вообще разных мелочах, на которые Прентис раньше не обращал внимания: например, он слишком много командует другими, считает себя вправе приходить и уходить, когда ему вздумается, он подвержен резким сменам настроения, капризам, а иногда становится в позы. Может быть, Прентис и ошибался, но теперь он стал подозревать, что другие вовсе не уважали старика, как ему казалось, а просто терпели и даже посмеивались над ним. Старик вдруг представился ему карикатурой, и он почувствовал, что ему как-то неловко рядом с ним.