— Представить тебя кому? — мягко спросила Элизабет.

— Ох, оставь этот покровительственный тон! Если не хочешь меня представлять, не надо. — Она повернулась к пустому сиденью. — Понимаете, она меня стыдится. Считает, что я позорю ее доброе имя. Вы же знаете, как соседи любят болтать. — Она горько рассмеялась. — Или, может, она боится, что я вас спугну. Ведь так уже было с одним. Он…

— Сирша, хватит, — прервала ее Элизабет. — Слушай, я рада, что ты зашла, нам надо с тобой кое-что обсудить.

Колени у Сирши подергивались, а челюсти яростно пережевывали жвачку.

— В пятницу Колм пригнал машину назад и сказал, что на тебя завели дело. На этот раз все серьезно, Сирша. До слушания ты должна вести себя очень осмотрительно. Оно состоится через несколько недель, и если ты сделаешь что-нибудь… еще, это может тебе дорого стоить.

Сирша состроила гримасу:

— Элизабет, расслабься! Что они сделают? Посадят меня на много лет в тюрьму за то, что я две минуты прокатилась в машине собственной сестры? Они не могут лишить меня прав, потому что у меня их нет. А если они сделают так, что я никогда не смогу их получить, то мне все равно, права мне не нужны. Все, что они могут, — это приговорить меня к нескольким неделям каких-нибудь дурацких общественных работ, например помогать старушкам при переходе через дорогу или что-нибудь еще в этом роде. Все будет в порядке. — Она надула пузырь, и он лопнул, а жвачка повисла на ее обветренных губах. Элизабет вытаращила глаза.

— Сирша, ты же не одолжила мою машину, ты взяла ее без разрешения, и у тебя нет прав, — сказала она срывающимся голосом. — Ты же не дурочка, ты знаешь, что так нельзя.

Элизабет выдержала паузу и попыталась взять себя в руки. На этот раз она сумеет переубедить сестру. Но Сирша никогда не желала признавать очевидное. Она тяжело сглотнула.

— Слушай. — Сирша начинала злиться. — Мне двадцать два года, и я делаю то же самое, что делают в моем возрасте все: гуляю и развлекаюсь. — Она перешла на базарный тон. — И потом, если у тебя в этом возрасте не было никакой жизни, это не значит, что и у меня ее быть не должно. — Она бешено хлопала своими крылышками, как будто сидела в банке и воздух был на исходе.

«У меня не было жизни, потому что я воспитывала тебя, — сердито подумала Элизабет. — И похоже, не справилась с этой задачей».

— Ты что, собираешься тут сидеть и слушать наши разговоры? — вызывающе спросила Сирша у кушетки.

Элизабет нахмурилась и прочистила горло.

— А как быть с тем, что сказал Пэдди? И совсем не важно, что ты считаешь, что не сделала ничего плохого. Полиция думает иначе.

Сирша продолжала жевать жвачку и смотрела на нее холодными голубыми глазами.

— Пэдди натуральный остолоп. В чем он может меня обвинить? Разве что веселиться вдруг стало преступлением.

Бабочка бьется, бьется из последних сил.

— Сирша, пожалуйста, — мягко начала Элизабет, — пожалуйста, выслушай меня. На этот раз они настроены серьезно. Просто… просто сделай перерыв с… — она помедлила, — с выпивкой. Ладно?

— Не смей говорить об этом! — Лицо Сирши перекосилось от ярости. — Заткнись, заткнись, заткнись, ты меня чудовищно достала! — Она вскочила. — У меня все в порядке с выпивкой. Это у тебя проблемы, раз ты думаешь, что так чертовски совершенна. — Она открыла дверь и кричала, чтобы всем было слышно. — А ты, — она кивнула в сторону кушетки, — не думаю, что ты здесь надолго задержишься. В конце концов, они ведь все уходят, не так ли, Лиззи? — Сирша будто выплюнула это имя.

В глазах у Элизабет заблестели злые слезы.

Сирша с шумом захлопнула за собой дверь. Ей удалось сбить с банки крышку, и теперь она снова была свободна и могла улететь. От звука захлопнувшейся двери Элизабет задрожала всем телом. В кабинете стало совсем тихо, даже жужжавшая до этого муха опустилась на лампу. Мгновение спустя раздался слабый стук в дверь.

— Что? — резко спросила она.

— Это., ээ… Бекка, — послышался робкий ответ. — Принесла кофе.

Элизабет пригладила волосы и промокнула глаза:

— Заходи.

Когда Бекка выходила из комнаты, Элизабет увидела, что возвращается сестра.

— Да, кстати, я забыла попросить тебя одолжить мне немного денег. — Голос Сирши стал мягче. Как всегда, когда ей было что-нибудь нужно.

Сердце Элизабет дрогнуло.

— Сколько?

Сирша пожала плечами:

— Пятьдесят.

Элизабет порылась в сумке.

— Ты все еще живешь в гостинице?

Сирша кивнула.

Элизабет вытащила пятьдесят евро и помедлила, прежде чем дать их сестре.

— На что?

— На наркотики, Элизабет, на огромную кучу наркотиков, — ехидно ответила Сирша.

Плечи Элизабет поникли.

— Я просто хотела…

— На продукты, ну, знаешь, хлеб, молоко, туалетная бумага, — вот на что. — Она выхватила хрустящую банкноту из руки Элизабет. — Не все подтираются шелком. — Она взяла со стола образец и бросила его в сестру.

Дверь за ней захлопнулась, и Элизабет осталась стоять посреди кабинета, глядя, как лоскуток черного шелка тихо опускается на белый ковер.

Она знала, что такое падать.

Несколько часов спустя Элизабет выключила компьютер, в двадцатый раз навела порядок на столе и вышла из кабинета, куда в этот день уже не собиралась возвращаться. Бекка и Поппи стояли рядом, глядя в пустоту. Элизабет повернулась, чтобы посмотреть, что привлекло их внимание.

— Оно опять крутится, — нервно пропела Поппи.

И они втроем уставились на кресло, которое крутилось само по себе.

— Думаете, это мистер Брэкен? — тихо спросила Бекка.

Поппи изобразила голос миссис Брэкен:

— Крутиться в кресле — это не то, чего бы хотел мистер Брэкен.

— Девочки, не волнуйтесь, — сказала Элизабет, с трудом сдерживая смех. — Завтра я попрошу Гарри его починить. А теперь идите домой.

Они ушли. Элизабет какое-то время смотрела на крутящееся в тишине кресло, а затем медленно, сантиметр за сантиметром, приблизилась к нему. Когда она подошла совсем близко, кресло перестало крутиться.

— Трусишка, — пробормотала Элизабет.

Она оглянулась, убедилась, что находится в комнате одна, осторожно взялась за подлокотники и села в кресло. Ничего не произошло. Элизабет поерзала, посмотрела по сторонам, заглянула под кресло, но ничего не произошло. И когда она уже была готова подняться и уйти, кресло вдруг начало крутиться. Сначала медленно, затем постепенно набирая обороты. Элизабет испугалась и уже подумывала о том, чтобы спрыгнуть, но кресло крутилось все быстрее и быстрее, и она вдруг захихикала. Чем быстрее вращалось кресло, тем громче она смеялась. От смеха у нее заболел живот, она не могла вспомнить, когда последний раз чувствовала себя такой молодой — ноги подняты вверх и в стороны, ветерок колышет волосы. В конце концов, через несколько секунд, движение замедлилось и кресло остановилось. Элизабет перевела дух.

Улыбка медленно угасла, а детский смех начал стихать. Осталась только гулкая тишина пустого офиса. Она стала напевать, рассматривая живописный беспорядок на столе Поппи: буклеты с образцами тканей, банки с красками и журналы по дизайну интерьеров. На глаза ей попалась фотография в золотой рамке. На ней была Поппи, две ее сестры, три брата и их родители, теснящиеся на одном диване, как футбольная команда. Сходство между ними было очевидным — у всех маленькие носы и зеленые глаза, превращавшиеся в узкие щелочки, когда они смеялись. В угол рамки была вставлена полоска из четырех маленьких фотографий Поппи и ее друга. На первых трех они гримасничали перед камерой, на четвертой с любовью смотрели друг на друга. И этот момент был навечно запечатлен на фотографии.

Элизабет перестала напевать и загрустила. Она тоже когда-то пережила нечто подобное.

Продолжая рассматривать фотографию, она старалась не думать о тех временах, но в который раз проиграла эту битву, утонув в море нахлынувших воспоминаний.

Она заплакала. Сначала это были тихие всхлипы, но вскоре они превратились в полные боли стоны, идущие из глубины ее сердца. Она вслушивалась в свою боль. Каждая слеза была мольбой о помощи, на которую никто никогда не отвечал и на которую она теперь не ждала ответа. И оттого плакала еще сильнее.