Элизабет зачеркнула красной ручкой еще один день у себя в календаре. Мать отсутствовала уже три недели. Это не было рекордом, но достаточно долго для Элизабет. Она спрятала календарь под кровать и легла. Отец отправил ее спать три часа назад: ему надоело, что она возбужденно мерит шагами пространство перед окном гостиной. Но она изо всех сил старалась не заснуть, чтобы не пропустить возвращение матери. Потому что первые моменты самые лучшие: мать будет в хорошем настроении, довольная, что вернулась домой, будет говорить Элизабет, как сильно она по ней скучала, душить ее объятиями и поцелуями до тех пор, пока Элизабет не забудет, что она когда-то плакала.

Мать проплывет по комнатам, словно не касаясь ногами пола. Возвращаясь, она всегда говорила восторженным шепотом, и голос ее был таким тихим, что Элизабет казалось, что все, о чем они говорили, было их секретом. Глаза матери блестели от удовольствия, когда она рассказывала Элизабет о своих путешествиях и о людях, с которыми познакомилась. Конечно, Элизабет не хотела проспать все это.

Элизабет выпрыгнула из постели и сполоснула лицо ледяной водой из раковины. Не спи, Элизабет, не спи, говорила она себе. Она прислонила подушки к стене и села на кровати, глядя сквозь открытые шторы на темную дорогу, ведущую во мрак. Она ни секунды не сомневалась, что мать вернется этим вечером, потому что она ей обещала. И должна сдержать обещание, ведь на следующий день Элизабет исполняется десять лет, и мать это ни за что не пропустит. Всего несколько недель назад она обещала дочери, что они будут есть пирожные, булочки и любые сладости, какие только захотят. И у них будут воздушные шары всех любимых цветов Элизабет, они вынесут их в поле, отпустят и будут смотреть, как те летят к облакам. С тех пор как мать ушла, Элизабет не могла думать ни о чем другом. От мыслей о волшебных пирожных с чудесной розовой глазурью у нее текли слюнки, и она мечтала о розовых воздушных шарах с белыми лентами, взлетающих в голубое небо. И вот этот день почти наступил, больше не надо ждать!

Она взяла «Паутину Шарлотты», которую читала по ночам, чтобы не заснуть, и включила фонарик, так как отец не разрешал ей зажигать свет после восьми вечера. Она прочла несколько страниц, ее веки отяжелели и начали смыкаться. Она медленно закрыла глаза, чтобы дать им ненадолго отдохнуть. Каждую ночь она боролась со сном, потому что именно сон всегда позволял матери ускользнуть в ночь, именно из-за него она пропускала ее возвращение. Даже когда мать бывала дома, Элизабет старалась не заснуть, предпочитая вместо этого стоять под ее дверью, наблюдая, как она спит, или сторожа ее и не давая уйти. Даже в те редкие моменты, когда она все-таки спала, сны заставляли ее просыпаться, как будто она делала что-то плохое. Отцу всегда говорили, что ей еще рано иметь черные круги под глазами.

Книга выпала из рук Элизабет, и она погрузилась в сон.

Передняя калитка скрипнула.

В ярком свете раннего утра Элизабет открыла глаза, ее сердце бешено забилось. Она слышала, как поскрипывал гравий под ногами — кто-то приближался к входной двери. Ее сердце неистово колотилось от радости. Мать не забыла про нее, Элизабет знала, что мать ни за что не пропустит ее день рождения.

Она выпрыгнула из постели и пустилась в пляс по комнате, не зная, открыть ли матери дверь или же позволить ей появиться неожиданно, что та очень любила делать. Прямо в ночной рубашке она выбежала в холл. Сквозь рифленое стекло входной двери она видела чей-то силуэт. От возбуждения она прыгала с одной ноги на другую.

Дверь в комнату отца открылась. Она повернулась к нему с улыбкой на лице. Он ответил ей слабой улыбкой и прислонился к косяку, глядя на дверь. Элизабет снова повернулась к двери, теребя подол ночной рубашки. Щель почтового ящика открылась. В нее проскользнули два белых конверта и приземлились на каменный пол. Фигура за дверью исчезла. Калитка скрипнула и закрылась.

Элизабет отпустила подол ночной рубашки и перестала прыгать. Она вдруг почувствовала холод, исходивший от каменного пола. Медленно подняла конверты. Оба были адресованы ей, и сердце ее забилось быстрее. Может быть, мать все-таки не забыла. Может быть, она так захвачена каким-нибудь своим приключением, что не успела вернуться вовремя, и все объясняет в письме. Она аккуратно открыла конверты, боясь порвать бумагу, возможно, хранившую драгоценные слова матери.

В обоих конвертах были дежурные поздравительные открытки от дальних родственников.

Плечи у нее опустились, сердце упало. Она повернулась к отцу и медленно покачала головой. Его лицо потемнело, и он сердито уставился вдаль. Их взгляды снова пересеклись, и на какое-то мгновение, редчайшее в их жизни, они почувствовали одно и то же, и Элизабет перестала ощущать себя такой одинокой. Она шагнула вперед, чтобы обнять его.

Но он повернулся и закрыл за собой дверь.

Нижняя губа Элизабет задрожала. В тот день не было ни волшебных пирожных, ни булочек. Розовые воздушные шары, плывущие к облакам, так и остались мечтами. А Элизабет поняла, что грезы и фантазии только разбивают сердце.

Шипение кипящей воды, выливающейся на плиту, резко вернуло Элизабет к действительности. Она бросилась к плите, чтобы снять кастрюлю с конфорки и уменьшить огонь. Затем проверила готовность приготовленных на пару курицы и овощей, недоумевая, где она сегодня витает.

— Люк, иди ужинать! — крикнула она.

После работы она забрала Люка с фермы, хотя ей совсем не улыбалось ехать по той дороге после рыданий в офисе. Она уже сто лет не плакала и не понимала, что с ней происходит в последние дни. Мысли Элизабет все время уносились куда-то далеко, что было ей совершенно не свойственно. Она никогда не менялась, ее мысли были устойчивы и управляемы, как и она сама. Полная противоположность сегодняшнему поведению в офисе.

Волоча ноги, на кухню вошел Люк, уже переодевшийся в пижаму с Человеком-Пауком. Он грустно посмотрел на стол:

— Ты опять не поставила Айвену тарелку.

Элизабет уже открыла рот, чтобы начать возражать, но вовремя остановилась, вспомнив совет, который почерпнула в Интернете.

— Ой, правда?

Люк с удивлением посмотрел на нее.

— Извини, Айвен, — сказала она, доставая третью тарелку. «Пустая трата еды», — подумала она, кладя на тарелку брокколи, цветную капусту и картошку. — Я уверена, что он не любит курицу, так что этого хватит. — Она поставила тарелку с оставшимися овощами перед собой.

Люк покачал головой:

— Нет, Айвен сказал, что он очень любит курицу.

— Дай угадаю, — сказала Элизабет, отрезая от своего куска. — Курица — это его любимое?

Люк улыбнулся:

— Он говорит, что это его любимая птица.

— Хорошо. — Элизабет закатила глаза. Она смотрела на тарелку Айвена, не понимая, как Люку удастся съесть вторую порцию овощей, если даже то, что лежало у него на тарелке, он ел с большой неохотой.

— Айвен говорит, что сегодня хорошо повеселился у тебя в офисе, — сказал Люк и, положив в рот брокколи, стал поспешно жевать с гримасой отвращения. Он все быстро проглотил и запил молоком.

— Правда? — Элизабет улыбнулась. — Что же веселого было у меня в офисе?

— Ему понравилось крутиться в кресле, — ответил он, насаживая на вилку молодую картошку.

Элизабет перестала жевать и уставилась на Люка:

— Что ты имеешь в виду? Люк засунул картошку в рот.

— Он сказал, что больше всего ему понравилось крутиться в кресле Поппи.

На этот раз Элизабет оставила без внимания тот факт, что он разговаривает с набитым ртом.

— Ты сегодня говорил с Поппи?

Люку нравилась Поппи, и он иногда болтал с ней, когда Эдит звонила Элизабет на работу, чтобы что-нибудь уточнить. Он знал наизусть телефон офиса — она настояла на том, чтобы он запомнил его, как только выучил цифры, — так что вполне может быть, что он звонил сам, без Эдит, соскучившись по разговорам с Поппи. «Так, наверное, все и было», — подумала Элизабет, испытав огромное облегчение.