И только когда я начинаю хватать ртом воздух, чувствуя стук крови в голове, а Манчи лает, лает и лает, и мы оба смеемся от облегчения, только тогда я понимаю, что мы слишком шумели и коечего не услышали.

— Куда это собрался, малыш Тодд?

Аарон. Стоит прямо надо мной.

Не успеваю я и рта раскрыть, как он бьет меня кулаком в лицо.

Я падаю обратно на землю, рюкзак впивается в спину, и я становлюсь похож на перевернутую черепаху. Я не успеваю даже шевельнуться: Аарон уже хватает меня за воротник и кожу под ним и рывком ставит на ноги. Я ору от боли.

Манчи злобно тявкает: «Аарон!» и кидается ему на ноги, но тот, даже не глядя, пинком отшвыривает его с дороги.

Он держит меня и заставляет смотреть себе в лицо. Я могу открыть только один глаз.

— О святые Небеса, что ты делаешь на болоте, Тодд Хьюитт? — Изо рта у него несет мясом, а в Шуме безумная мешанина, какую и врагу не пожелаешь услышать. — Ты должен быть на ферме, мальчик.

Свободной рукой он бьет меня в живот. Я пытаюсь скрючиться от боли, но Аарон все еще держит меня за воротник и кожу под ним.

— Немедленно возвращайся домой. Тебя ждут.

Я хватаю ртом воздух, но вдруг замечаю, каким тоном он это произносит, приглядываюсь к его Шуму и по некоторым картинкам узнаю всю правду.

— Это ты их подослал! — кричу я. — Моего Шума они не слышали! Это был ты!

— Из умных мальчиков выходят никчемные мужчины, — говорит Аарон, выкручивая руку.

Я воплю от боли.

— Они услышали тишину не в моем Шуме, а в твоем и ты подослал их ко мне, чтобы не забрали тебя!

— Брось, Тодд, — отвечает Аарон. — Они услышали ее в твоем Шуме, а я только им помог. Помог узнать, кто чуть не накликал беду на наш город. — Он скрипит зубами и улыбается, как сумасшедший. — И кого надо наградить за усилия.

— Ты спятил, — говорю я, и… боже, это чистая правда, боже, как бы я хотел ошибаться!

Он перестает улыбаться и стискивает зубы.

— Оно мое, Тодд. Мое.

Понятия не имею, о чем он, но думать об этом стараюсь, как можно громче, потомушто в какой-то миг понимаю: мы с Аароном забыли об одной важной вещи.

Я ведь так и не выпустил из рук нож.

Тут все происходит очень быстро.

Аарон слышит про нож в моем Шуме, осознает свою ошибку и замахивается кулаком для нового удара.

Я замахиваюсь ножом, гадая, не тонка ли у меня кишка.

Из кустов что-то выпрыгивает, Манчи лает: «Крок!»

А в следующую секунду мы все слышим Ну-ка, человек.

Не успевает Аарон обернуться, как крок уже на нем: впивается зубами в плечо, обхватывает когтистыми лапами и тащит в заросли. Аарон отпускает меня, и я снова падаю на землю, хватаясь за ушибленную грудь. Аарон бьется в грязи с кроком, со всех сторон к ним медленно приближаются еще несколько кустов-плавников.

— Бежим! — лает Манчи, срываясь на визг.

— Это ты славно придумал! — говорю я и с трудом поднимаюсь на ноги. От тяжести рюкзака меня немного шатает, а ушибленный глаз открывается с трудом, но мы не останавливаемся: бежим и бежим.

Вылетаем с прибрежных топей и вдоль дикого поля мчимся туда, где берет начало болотная тропинка. Когда мы добираемся до упавшего дерева, через которое я всегда переношу Манчи, он запросто перелетает его сам, даже не останавливаясь, а я прыгаю следом, и мы несемся к спэкским постройкам, точьвточь как севодня утром.

Нож все еще у меня в руке, в висках оглушительно бьется Шум, а я так зол и напуган и не в себе, что ни капельки не сомневаюсь: если я найду спэка, прячущегося в своей гнусной тишине, я зарежу его насмерть насмерть насмерть за все что случилось со мной севодня.

— Где? — спрашиваю я Манчи. — Где тишина?

Манчи нюхает воздух как сумасшедший, носится от здания к зданию, а я изо всех сил пытаюсь утихомирить свой Шум, но это попросту невозможно.

— Живей! — говорю я. — А то убежит…

Не успеваю я это сказать, как сам ее нахожу — дыру в Шуме, огромную и страшную, немного в стороне от нас, за постройкой, за теми кустами…

Уж теперь-то ей не уйти.

— Тихо! — лает Манчи и бросается мимо зданий прямо в заросли.

Тишина тоже двигается, а мне опять спирает грудь, жуткие мрачные картины встают перед глазами, но я не останавливаюсь, я бегу за своим псом задерживаю дыхание сглатываю тяжесть в груди стираю слезы хватаю нож. Манчи лает и я слышу тишину она за этим деревом прямо за этим деревом я с воплями бросаюсь туда прямо на тишину мои зубы оскалены я кричу и Манчи лает и…

Я останавливаюсь.

Как вкопанный.

Но нет, нож не убираю, не дождетесь.

Вот оно: смотрит на нас, тяжело дышит, скрючилось у корней дерева и шарахается от Манчи, в глазах неописуемый страх, руки вскинуты в жалкой попытке отпугнуть моего пса.

И я останавливаюсь.

Нож не убираю.

— Спэк! — лает Манчи как ненормальный. Я остановился, и ему теперь тоже страшно нападать. — Спэк! Спэк! Спэк!

— Заткнись, Манчи, — говорю я.

— Спэк!

— Я сказал заткнись!!!

На сей раз он затыкается.

— Спэк? — уже с сомнением спрашивает Манчи.

Я сглатываю слюну, пытаясь избавиться от комка в горле, от невероятной печали, которая все давит и давит и давит мне на грудь. Знание опасно, люди врут и мир меняется, хочу я этого или нет.

Никакой это не спэк.

— Это девочка, — вслух говорю я.

Это девочка.

— Это девочка, — повторяю я, все еще отдуваясь и чувствуя тяжесть в груди, и, уж конечно, не убирая ножа.

Девочка.

Она смотрит на нас как на убийц. Сжалась в крошечный комок, пытаясь скрыться, исчезнуть, провалиться под землю, и не сводит глаз с Манчи, время от времени бросая на меня косые взгляды.

На меня и на нож.

Манчи рвет и мечет, шерсть его встала дыбом, он скачет по земле, как по раскаленной сковородке, испуганный и растерянный, как я.

— Что девочка? — лает он. — Что девочка?

Это значит: «Что такое девочка?»

— Что девочка? — повторяет Манчи, а когда девочка делает попытку перелезть через большой корень и удрать, лай сменяется свирепым рычанием: — Стой, стой, стой, стой, стой…

— Хороший пес, — говорю я, хотя не очень-то понимаю, что в его поведении хорошего и что он вапще делает, но какая разница? Я совсем перестал соображать, все происходящее не имеет никакого смысла, и мир как бутто бы сходит с оси, как бутто стол с нашим миром опрокидывают и все летит вниз.

Меня зовут Тодд Хьюитт, говорю я про себя, сомневаясь даже в этом.

— Кто ты? — наконец выдавливаю я, только вряд ли меня слышно за ревом Шума и лаем Манчи. — Кто ты? — четче и громче повторяю я. — Что ты тут делаешь? Откуда ты взялась?

Наконец она отрывает взгляд от Манчи и смотрит на меня. Потом на нож, потом на мое лицо.

Она смотрит на меня.

Она.

Она.

Я знаю, что такое девочка. Конечно, знаю. Я видел их в Шуме отцов, тоскующих по своим дочерям — пусть и не так часто, как по женам. Мне показывали их по визорам. Девочки всегда маленькие, вежливые и улыбчивые. Они ходят в платьях, у них длинные волосы, заплетенные в странные колбаски на затылке или по обеим сторонам головы. Пока мальчики работают в поле, они делают работу по дому. В тринадцать лет они становятся женщинами (точьвточь как мальчики — мужчинами) и потом женами.

Так принято в Новом свете, в Прентисстауне. Верней, так было принято раньше. Девочек-то у нас никогда не было, они все умерли. Умерли вместе с мамами, бабушками, сестрами и тетями. Через несколько месяцев после моего рождения. Все-все до единой.

И вот передо мной сидит девочка. Живая.

Волосы у нее нисколько не длинные. Платья на ней тоже нет, ее одежда похожа на мою, только новей. Она такая новенькая, что смахивает на форму, хотя вся порвана и перепачкана грязью. А сама девочка довольно большая, с меня ростом — ну с виду так, — и нисколько не улыбчивая, даже наоборот.