– Чего? – переспросил я.

– Связи! – каркнул Ворон и, раздраженный моей непонятливостью, с трудом удержался от того, чтобы долбануть меня в темечко. – Связи! Особенно обратные! Вместо необходимой реакции у стихотворца в мозгу возникает черт-те что! Например, я требую от тебя резюмировать твои наблюдения по поводу методов перехода, используемых персонажами… ну, допустим, Урсулы Ле Гуин. А ты, будучи стихотворцем, вместо этого выдаешь мне сонет о волшебнике Земноморья по мотивам данного произведения. Стихоплетство – это болезнь, причем хроническая и неизлечимая, подобная проказе. Единственный способ борьбы с этой болезнью – задавить ее в зародыше, пока она еще не нарушила целостность твоего организма.

– Но… – возмутился было я, однако Ворон прервал меня резко и решительно:

– Никаких «но»! Я знаю, что говорю!

– Конечно, – смягчился он тут же, видя, что я окончательно сбит с толку, – конечно, в особо тяжелых случаях, когда болезнь врожденная, а не благоприобретенная, никакие меры не помогут, и самые радикальные. Таких больных стихоплетством называют «поэтами», и общество даже создает им условия… Для того чтобы они могли принимать участие в нормальной социальной жизни. Иногда даже творения такого индивидуума оплачивают. Чтобы он не умер с голоду. В том случае, когда болезнь зашла далеко и у «поэта» нет возможности обеспечить себе кусок хлеба другим способом. Но это допустимо только при условии достаточно стабильной экономической системы, когда общественный продукт производится в избытке и есть возможность некоторые излишки совокупного общественного продукта направить на обеспечение существующего почти в любом обществе балласта, к каковому относятся неизлечимо больные, пенсионеры, сумасшедшие, а также так называемые поэты, музыканты и художники…

– То есть ты считаешь, что искусство никому не нужно? – возмутился я.

– Смотря какое искусство! – важно произнес Ворон. – Информативное или развлекательное – безусловно, необходимо. А вот все эти эмоционально перенасыщенные стихи, живописные полотна или музыкальные произведения (я имею в виду, разумеется, так называемую серьезную музыку, а не легкую) – все это исключительно вредно. Мешает жить.

– Ну скажешь же!

– И скажу! – возмутился Ворон. – Скажу раз и навсегда! Чтобы я больше этого не видел! И изволь слушаться! А если тебе так уж невмоготу, если тебя сжигает творческая лихорадка, пиши мемуары!

– Я еще не настолько стар, – сказал я недовольно.

– И тебе нечего вспомнить? – иронично вопросил Ворон и посмотрел на меня круглым желтым глазом. Одним.

– Мне есть что вспомнить. Но мемуары я писать не буду. Это занятие для стариков.

– Тогда веди дневник, – нахально посоветовал мне Ворон. – Чтобы в старости у тебя был материал для мемуаров. А пока, – он взлетел и сделал круг под потолком, – пока что я тебя оставляю. Мне нужно отдохнуть после ванны. Будь добр, проштудируй сто страниц вот этой книги, напиши короткий реферат по изученному тексту и можешь гулять в свое удовольствие. Адью!

С этими словами он подхватил клювом листочек с моим первым стихотворением и вылетел из кабинета. После я узнал, что он тогда же сжег мое творение на газовой плите и даже не дал никому с ним ознакомиться.

А я, вздохнув, я уселся за работу. Только не за ту, которую поручил мне Ворон. Я оставил «Волшебника Земноморья» на потом. А взялся за эти вот записки, которые сейчас вы читаете.

Правда, написав первые строки, я задумался и некоторое время размышлял о Вороне и его нетерпимом отношении к серьезному искусству. Не может такого быть, чтобы он говорил искренне. Мне было бы понятнее, если бы он не принимал легкий, развлекательный жанр, поскольку Ворон у нас был серьезной и вдумчивой личностью…

Но потом я понял: зная нашего премудрейшего, я уже не сомневался, что когда-то давно Ворон сам пытался заняться «стихоплетством», у него ничего не вышло, может быть, его даже подняли на смех, и теперь он отрицает право на существование поэзии, а заодно уж живописи и музыки. Я думаю, что, если бы магия не была так важна для нашего образа жизни, он бы и ее отрицал – по той простой причине, что для него практическая магия невозможна.

Наутро Лада отправилась в свой институт. Зачем – не знаю (она ведь написала заявление задним числом и по логике вещей могла уже вволю бездельничать дома). Но на мой вопрос Лада не ответила, молча почесала мне шейку и умчалась.

Домовушка с ворчанием сварил нам пшено. И даже не сел с нами за стол завтракать, а занялся тестом, поставленным еще с вечера для пирогов. В его тихом бормотании себе под нос я уловил какие-то слова, которые позволили мне сделать вывод о причинах его дурного настроения. Домовушка опасался обнищания вследствие Ладиного хлебосольства, Ладиной же непредусмотрительности – как она семью собирается кормить? – и опять-таки Ладиного намерения увеличить численность домочадцев на одну единицу. Правда, Лада обещала, что эта новая единица не будет прожорливой и не окажется хищником, но на самом деле кто может ручаться за последствия трансформации? Считаешь человека кроликом, а он оказывается львом. Думаешь, человек – орел, а он на поверку всего-то мокрая курица. И так далее.

Не могу сказать, что я совсем не разделял его опасений. Однако так мрачно на будущее я не смотрел. Я оптимист. В конце концов как-нибудь все образуется. Живы будем – не помрем. Спереть кусок колбасы или котлету для себя и для других я всегда смогу. Если уж у нас не будет другого способа прокормиться. К тому же Ворон рассказывал мне, что у запасливого Домовушки не один километр полок в нашем безразмерном шкафу уставлен всяческими соленьями, вареньями, квашеньями и маринадами. И хоть соленым огурцом сыт не будешь, но (учитывая несколько мешков с мукой, крупами, пшенной, гречневой и ячневой, а также кули с манкой и бочонки с сухарями) мы вполне безбедно могли просуществовать пару десятков лет, даже и не выходя из дому. Конечно, оставались еще другие нужды. Как то: оплата квартиры и коммунальных услуг, а также маленькие радости, стоящие, как правило, значительно дороже, чем необходимая для поддержания жизни пища. Однако без маленьких радостей уже как-нибудь можно просуществовать, а на оплату квартиры и коммунальных услуг Лада в состоянии заработать хотя бы перепечаткой – она ведь неплохая, по ее словам, машинистка.

Глупую идею Лады поступить в университет я не рассматривал серьезно. Во-первых, потому, что у нее все равно не хватит знаний, денег и связей. Во-вторых – и это немаловажно! – для учебы в высшем учебном заведении необходимы способности, терпение и прилежание на порядок выше, чем те, которыми обладала Лада. Ну и опять же, у девиц ее возраста кроме ветра в голове еще и по семь пятниц на неделе. И на дворе пока еще был только март. До лета, когда пора будет думать о поступлении, Лада еще десять раз поменяет свое намерение.

Если уже не поменяла – иначе почему она так упорно требовала форсировать поиск путей в далекое Там?

Как показало дальнейшее развитие событий, я и в этот раз – как и почти всегда – оказался совершенно прав.

Лада вернулась с работы около полудня.

Она долго жала на кнопочку дверного звонка, потому что у Домовушки, не готовому к столь раннему ее возвращению, лапки были в тесте, а мы с Псом совершали свой полуденный моцион. Так что дверь пришлось открывать Жабу. Жаб же возился долго, подставляя себе скамеечку, с усилием проворачивал ключ в замке, поднимал щеколду и снимал цепочку. У Лады кончилось терпение, и тяжелый засов на двери она отодвинула сама, так что съездила Жабу по носу, к счастью, только слегка.

Жаб, конечно, обиделся.

Лада, конечно, извинилась.