Подумать только, еще вчера, да нет, еще только утром я изнывал от скуки, мне хотелось, чтобы в нашем унылом существовании повеяло свежим ветерком, пикантного чего-то хотелось, изюминки какой-нибудь…

И вот на нас вывалилась тонна изюма, и что с этим всем делать, было совершенно непонятно.

И все (почти) наехали на меня.

Жаб требовал немедленно вернуть ему прежний облик — он-де к нему уже привык, сжился, можно сказать, и шкура под перьями у него, видите ли, чешется.

Домовушка, всегда такой спокойный, терпеливый Домовушка, разъярился, размахивал лапками и подступал ко мне все ближе с вопросом и требованием — мол, в какой такой Академии Черной Магии я обучился живое в неживое превращать, и что это за безобразие я содеял, и немедля должен чайник привести в соответствующий вид, трансформировав его во что-нибудь пристойное, к примеру, в воробушка. Или, на худой конец, в козлика.

Ворон осведомлялся крайне саркастическим тоном, за каким таким лядом мне потребовалось включать Леонидию и Ратибора в поле действия заклинания трансформации, и почему я не экстраполировал отрицательный поток, несмотря на то что он, Ворон, настоятельно рекомендовал мне это сделать. Тут я с трудом припомнил, как Ворон, наблюдая в единственное уцелевшее стеклышко магоочков, азартно орал мне под лапу: «Экстраполируй его! Экстраполируй!» Не говоря уже о том, что трудно прислушиваться к советам доброжелателей, когда занимаешься тонким, сложным и непривычным делом, нужно еще отметить, что для того, чтобы что-нибудь экстраполировать, нужно иметь хоть какое-то представление о том, как это сделать. Экстраполяция — это, насколько мне помнится, что-то из матанализа. А матанализ — это было очень давно. На первом курсе. Что же касается экстраполяции в магическом смысле — тут я пас, даже и не слышал о таком никогда. Да, пожалуй, я погорячился, когда заявил, что наставник по теоретической части мне больше не нужен.

Крыс вылез из своего убежища, между стиральной машиной и аппаратом для производства живомертвой воды, и активно обнюхивал бочонок из-под огурчиков. Из бочонка раздавалось леденящее кровь посвистывание и пошипливание, и время от времени глухие удары, причем такой силы, что закрепленная толстыми веревками наверху бочки пишущая машинка подпрыгивала, позвякивая разболтанными клавишами.

Позвякивал своей крышечкой и чайник, и побулькивал той жидкостью, которая была заключена в его металлическом чреве. Надо думать, водой — человек же процентов на девяносто состоит из воды, и с мужем Леонидии, скорее всего, произошло вот что: вода его тела отделилась от твердых фракций, а твердые фракции приняли форму сосуда для удержания жидкости. Непонятно только, куда девалась масса — весил этот парень не менее семидесяти килограммов, а чайник получился обыкновенный, трехлитровый. Хотя при трансформации так всегда получается, я, к слову сказать, когда был человеком, тоже не меньше восьмидесяти тянул, а теперь, котом, даже до десяти не дотягиваю…

Да, так вот, чайник позвякивал крышечкой, побулькивал жидкостью, и в булькотании этом можно было разобрать слова: он все удивлялся, что происходит, сокрушался, как могла его жена так с ним поступить, и интересовался, где его сын.

А сын его, между прочим, сидел в шкафу, и его пора было, между прочим, кормить, и кормить не какими-нибудь варениками или фрикадельками, а молоком, желательно материнским, или хотя бы детской молочной смесью. Детских молочных смесей в нашей квартире не водилось, коровье молоко, насколько мне известно, Домовушка все использовал — на блины, и на того же Егорушку, когда кормил на некоторое время повзрослевшего мальчика. А вот что касается материнского молока — тут комментарии излишни. Леонидия стала Леонидом.

Она пока что еще не оправилась от шока, который получила, взглянув на себя в зеркало. Она продолжала стонать, но пока что еще нечленораздельно. И о ребенке пока что не вспоминала. Хоть в обморок не падала — и то уже хорошо; должно быть, у мужчин нервная система все-таки покрепче, чем у женщин.

А Ратибор (или теперь его/ее надо называть «Ратибора»?) во всем этом содоме мирно спал на полу, подложив под щеку ладошку. Я даже испугался на мгновение — а вдруг с ним случилось то же самое, что с Ладой, и мы будем иметь двух Спящих Красавиц вместо одной?

Но на неприятности надо реагировать по мере их поступления; поживем-увидим, проснется или нет, не проснется — вот тогда и будем пугаться. Пока же нужно было принимать срочные меры. И, как оказалось, кроме меня, принимать эти меры некому.

И вовсе не потому, что я в нашей квартире единственный, по выражению Ворона, «действующий маг» на текущий момент времени.

Просто кто-то должен брать на себя ответственность, кто-то должен принимать решения и думать за всех, обо всех и о каждом. Руководить, одним словом. Ворон, выполнявший эту роль в мирном и спящем нашем мире, как оказалось, в экстремальных условиях в лидеры не годился — иначе я не могу объяснить тот факт, что он углубился в разбор моих ошибок при заклинании, начисто позабыв о насущных наших проблемах. Кому, как не мне, с моим ясным умом, с моей практичностью, прагматичностью даже, не браться за рулевое весло нашего, фигурально выражаясь, корабля?

— А ну, тихо! — как можно громче рявкнул я. — Замолчали все немедленно!

Вы думаете, они послушались?

Как бы не так!

Я даже не могу сказать, что они меня не услышали — Ворон, на мгновение замолкнув, завопил:

— Что ты себе позволяешь?!!

Домовушка, подпрыгнув от неожиданности, еще пуще замахал лапками, а Жаб заверещал, что не фиг ему рот затыкать, давай, колдуй обратно!

И тут раздался очень негромкий голос:

— Могу я поинтересоваться, что тут происходит? — и эффект от этого такого негромкого, такого ОЧЕНЬ негромкого голоса был, как от ведра холодной воды, вылитого нам на головы.

Все сразу же замолчали, даже чайник перестал булькать и звякать крышечкой, даже шипение из бочонка со змеей прекратилось.

Это товарищ капитан Паук, верхом на Петухе, явился посмотреть, почему мы так шумим — мы по-прежнему дислоцировались в самой маленькой комнате, бывшей бабушкиной.

Да, что-то не выходит у меня с руководящей ролью. Авторитета, должно быть, маловато.

Вот пришел Паук — и чуть ли не шепотом остановил весь этот ор и гам, и мы, почти что связно, и почти что не перебивая друг друга, посветили его в обстоятельства, приведшие нас в такой ажиотаж.

Паук выслушал спокойно, задал несколько вопросов, а потом спросил:

— Как я понимаю, Кот не может немедленно вернуть всех превращенных в исходное состояние. Не так ли?

— Так, — мяукнул я. — Не могу. Я слишком перетрудился, слишком устал, слишком вымотался. И вообще я голодный! Я ни о чем, кроме еды, сейчас даже и думать не могу!

— Все голодные! — заявил Жаб. — А я не могу ни о чем думать, кроме как об этом клетчатом безобразии!

— А я вообще-то сомневаюсь, что превращенных можно вернуть в исходное состояние, — задумчиво пробормотал Ворон. — Мне это кажется принципиально невозможным…

— Ты, твое преминистерство, не каркал бы, и без твоих речей тошнехонько, — проворчал Домовушка.

— Каркать мне по природе положено, я все-таки Ворон, а не мокрая курица! — огрызнулся преминистр. — Но этот недоучка не экстраполировал отрицательный поток, а неэкстраполированные отрицательные потоки, как известно, придают заклинанию свойство необратимости. Поэтому я в сомнении…

— С этим сомнением, мне кажется, тоже пока что ничего нельзя поделать, — заметил Паук. — Так что вы, Ворон, продолжайте сомневаться, а мы будем решать первоочередные задачи.

Леонидия икнула.

— Это на что это Ворон намекает? Это он хочет сказать, что я навсегда останусь в таком вот виде? А мой муж — в виде чайника? — и снова икнула.