Жаб даже не выдержал, ахнул:

— Ты гля! А нас голодом морит и жаждой!

Домовушка возмутился:

— Наговариваешь, напраслину возводишь! Когда это ты голодный спать укладывался? Просто одно дело: день будничный, другое — праздничный, а уж для гостя дорогого, родного нашей Лады братца как же не расстараться? — оглядев стол, Домовушка развернулся к Ратибору и с поклоном сказал:

— Откушай, батюшка, Ратибор-свет Велемирович! Не побрезгуй нашим угощением!

— Благодарствуйте, — важно ответствовал Ратибор, придвинулся к столу и вооружился ложкой, вытащенной из-за голенища своего зеленого сапога.

Отведал каши, зачерпнул ложкой груздочков, пятернею — капустки, горстью — орешков, а потом поискал глазами:

— А хлебца нету?

Домовушка запунцовился, что было видно даже сквозь покрывавшую его личико шерстку.

— Хлебушка, не обессудь уж, касатик, не припасено у нас. Вчерась был, да вышел весь — приели. А нынче еще в продуктовую лавку не ходимши…

— Сами, значит, не печете? — лукаво прищурился Ратибор.

Не знаю, о чем он там думал — но ход его мыслей мне не нравился.

Слишком лукавым показался мне его прищур.

Оттрапезничав (интересно, почему это мы говорим «отобедать» и «отужинать», но говорить «отзавтракать» как-то не принято? Наверное, потому что завтрак — трапеза быстрая, почти что на бегу), отказавшись от чарки, но выпив три стакана чаю, Ратибор сказал «спасибочки», облизал ложку, засунул ее обратно, за голенище, слегка отодвинулся от стола, и сказал:

— По протоколу меня сейчас надо бы в баньке попарить, да спать уложить…

(— Ты гля! Он еще не выспался! — прокомментировал Жаб.)

— …а только после расспрашивать. Ну, не будем буквоедами. Спрашивайте!

— Слова ты такие знаешь… Современные, — с подозрением сказал Ворон. — Мне казалось, что Тридевятое Царство, Тридесятое Государство ближе к старине, к сказочному облику Древней Руси. «Там русский дух, там Русью пахнет»…

— Так ведь прогресс! — пояснил Ратибор. — Не век же лаптем щи хлебать, чему-нибудь помаленьку учимся. Язы́кам заграничным, к примеру, латыньскому, грецкому… Астрологике, то бишь науке о движениях звезд и тел небесных. Хиромантике — научному предсказанию судеб и событий. Арихметике, она же наука счисления, сиречь калькуляции. Антропософии, или же учению о мышлении человеков и прочих разумных тварей…

— Это же надо! — сказал Крыс, вылезая из-под стола, — антропософы и в Тридевятое Царство дорожку протоптали!

— Конечно, все это очень интересно, — промурлыкал я, — но ты лучше вот что скажи: как ты обратно превратился? А то меня тут обвинили, что я всех и навсегда заколдовал — нет, ты не подумай, я не специально, это так случайно вышло! — а ты так легко расколдовался!

— Да! — заорал Жаб, выскакивая из миски на подоконник, а оттуда на стол, и представая перед Ратибором во всей своей клетчатой и разноцветной красе. — И меня расколдуй! Или расскажи Коту, как это делается!

— Ах, и меня, а главное, мужа моего! — пробасила Лёня, протягивая Ратибору Чайника.

— И маму! — добавил Чайник и звякнул крышкой.

Ратибор при виде Жаба позеленел — то ли от испуга, то ли от отвращения, и даже руку поднял (а я приготовился отражать магическую атаку), но, как видно, вспомнил, чем это закончилось вчера, и вовремя остановился. Магионный заряд, готовый уже слететь с его пальцев, стек крупными медленными каплями на пол и остался там такой симпатичной лужицей, понемножку испаряясь.

Зато когда Лёня выступила со своим Чайником, Ратибор побелел и отодвинулся от нее как можно дальше.

— Ты, паря… Лёня Батькович… Ты не шути так!

— О! — восхитился Крыс.

— Да не парень я! — со слезами в голосе возопила Лёня. — Ты думаешь, только ты вчера Коту под неумелую лапу попал? И я, и муж мой, и Жаб!

— И моя мама! — просвистел Чайник.

— Силен ты Кот, однако! — помотал головой Ратибор. — Сразу четверых заворожить!

— Пятерых! — булькнул Чайник. — Опять про мою маму забыли!

— Ты, Борис, нам зубы не заговаривай! — квакнул Жаб. — Ты давай, расколдовывай!

— Отставить! — с совершенно сержантскими интонациями каркнул Ворон и переступил с лапы на лапу. — Вопросы теоретического характера мы будем обсуждать потом, частным порядком. И не в присутствии профанов…

— Это кто профаны? — взбеленился Жаб, начиная раздуваться и топорщить перья. — Это я — «профаны!»?

— Ты, ты, — ехидно пискнул Крыс. — И ты, и я, и все остальные, кроме Кота. Мы ведь в магии ничего не смыслим… А кот — полупрофан, недоучка потому что…

— Ладно, пусть я профан! — не сдавался Жаб, — зато я — жертва этой самой магии, чтоб ей!.. Так что, действуй, Боря!

— Да все равно мне не смочь, — пожал щуплыми плечиками Ратибор, — это только Кот в силах. Как автор. Ну, или какой-нибудь магистр.

— А ты не магистр? — спросил Ворон.

— Не, куда мне! Я всего только ученик, магеныш. Выучусь — стану магом. А дорасти ли мне до магистра — это мы потом увидим. Доживем если.

— И как же вы, ученик, к нам попали? — спросил вдруг молчавший до сих пор Паук. — Путь вам пришлось преодолеть, как я понимаю, непростой. И неблизкий. И вы решились…

Ратибор с опаской покосился на Паука и его аккуратно сложенные перед головогрудью передние ноги с когтями. А если говорить по науке, хелицеры с полуклешнями.

— Да все матинка моя… Княгиня то есть, Бронислава Еремеевна. Она у нас крутенька…

«Матинка» Ратибора, строгая и властная княгиня Бронислава Еремеевна, оказывается, требовала от сына, во-первых, бросить магию, которой он обучался у заезжего магистра Чужанина Чужаниновича. Поскольку, по ее мнению, волшба и колдовство не есть мужчинское дело.

Во-вторых, строгая и властная княгиня понуждала сына заняться делом «мужчинским», то есть обучаться ратной науке.

А в-третьих, немедленно жениться на одной из трех девиц: на Тамошней царевне Варваре Премудрой, или на заморской королевне Мелектрисе Разумной, или же на княжне соседнего княжества Зеленградского, Ярославе Полкановне, по прозвищу Всезнающа. Ни на одной из эих девиц Ратибор жениться не желал, потому как был тайно помолвлен с другою девицею.

И пока матинка размышляла и раздумывала, на какой из трех барышень остановить свой княжеский выбор (а раздумывала она долго, год без месяца), Ратибор потихоньку отправился на поиски сгинувшей в незапамятные времена сестрицы Лады.

Унесенной Темною Силою (а именно Баб-Ягою — Костяной ногою) в неведомые земли.

А что сестрица жива, про то матинка ведала.

А в дорогу Ратибору тятенькою дан был меч-складенец, мамушкою — сапоги скороходные, а Чужанином Чужаниновичем — самобраный салфет.

И вот Ратибор, поклонившись тятеньке и получив отеческое благословение, облобызался с обливающейся слезами мамушкой, и с добрым напутствием наставника Чужанина Чужаниновича, пустился в путь — тайком и ночью, чтобы матинка не прознала…

— Погоди! — остановил Ратибора в этом месте я, — ты же с нею только что расцеловался!..

Ратибор посмотрел на меня с удивлением:

— С кем?

— Ну, с матинкой, с мамушкой — с мамой своей!

— В старой, дореволюционной России словом «мама» называли няньку, — встрял Рыб. — Если вы помните пьесу «Недоросль», принадлежащую перу Фонвизина, Дениса Ивановича, великого русского сатирика…

— Рыб, лекцию о русской литературе ты прочтешь в другой раз, — сварливо оборвал его Ворон, который, как всякий шоумен, не терпит конкуренции. — Для заинтересованных лиц. То есть лиц и морд. Если таковые окажутся. Продолжай, юноша!

Итак, Ратибор пустился в путь ночью, а чтобы матинка путь его не прознала, в волшебном блюдечке своем не усмотрела, он это матинкино блюдечко волшебное тайком взял, но обязательно отдаст, как вернется. А пока что изредка на тятеньку с матинкой в то блюдечко глядел, чтобы тоска-кручина не съедала. И шел Ратибор лесами дремучими, и болотами вонючими, и песками зыбучими… А после дол широких добрался до гор высоких. А как через горы высокие перевалил, тятеньку с матинкой блюдечко больше не показывало, а показывало сестрицу Ладушку спящею. А там и яблочки закончились, потому как, изголодавшись, Ратибор их употребил в пищу, и блюдечко уже ничего не могло показать…