— Не знаю, — ответил директор, прихватывая левой рукой ворот накинутой на плечи куртки. Его знобило.

— Да, Волли Круус на живот жаловался, — вспомнил физик Пихлакас.

— Только эпидемии в вашей школе и недостает! Ну, об этом потом. Начнем, товарищи!..

Волли приплелся в школу задолго до назначенного часа. Он шел, охал и вздыхал: не везет, до чего ему не везет!

Возле двери в учительскую томился Харри Роосте. Что учитель Пихлакас о нем позабыл и вряд ли станет «показывать» и «задавать», Харри понял уже давно. Но уйти домой не хватало смелости. Учителя совещались, постучаться в учительскую тоже было страшно. Он не раз подходил к этой двери, но не решался взяться за ручку. Кроме того, оттуда доносились очень интересные разговоры…

— Подслушиваешь? — спросил Волли.

— Что ты! Просто жду Пихлакаса. Ты что это такой причесанный?

— Мылся, заодно волосы намочил, чтобы хоть часок полежали. Я, брат, наверно, последний день в школе. На инспектора прыгал.

— Как?

— Обыкновенно. На спину. Хоп — и на инспекторе. Теперь он меня со свету сживет. Не жить мне с вами. Ты, если хочешь, садись на мое место, рядом с Андресом…

Харри смотрел на Волли, растерянно хлопая глазами.

В это время в коридоре показалась тетя Клара, что работает на почте.

— Где тут у вас директор? Телеграмма срочная, а дома его нет…

— Занят. Сами ждем, — ответил Волли. — Можем передать, если хотите.

— Смотри сразу передай! Срочная! — поучала тетя Клара, пока Волли расписывался в ее книжке. И ушла.

Телеграмму можно прочесть и не распечатывая: нажать с боков, она станет такой трубочкой, все строчки видно. Так Волли и сделал.

— Что там такое? — спросил Харри.

Волли безнадежно махнул рукой. И вдруг решился. Засунув телеграмму в карман, он показал Харри кулак:

— О телеграмме никому ни слова, понял? Тайна! Разболтаешь — я к тебе привидением стану являться каждую полночь! Передай Андресу — пусть возьмет мои удочки, если хочет. А письмо на турбинный завод пишите завтра же! Понял? Скажи: такова последняя воля несчастного Волли Крууса. Прощай!

— Круус, куда же ты? — вслед ему жалобно вскрикнул Харри.

Но Волли уже исчез.

Что творилось в шестом классе на следующий день, и рассказать трудно.

Ну, не явился Круус. Подумаешь, событие! Все знали, что у него болит живот.

Но, когда на первой переменке Харри передал Андресу последнюю волю Крууса и спросил, пустит ли его Андрес на завещанную парту, все переполошились.

Андрес сбегал в третий класс. Мари Круус знала только, что Волли ночью стонал, а утром не пошел в школу. Ну, значит, утром он еще был жив.

Айме, посланная Андресом в первый класс, узнала у Лийзи Круус, что утром мама дала ее брату чистое белье. Это было хуже: во все чистое одевают покойников. Хотя — больных тоже.

Решили до вечера паники не поднимать. Впрочем, директорская Юта вдруг заплакала — ей, видите ли, жалко Волли, он был такой хороший, лучше всех! При других обстоятельствах ее, конечно, задразнили бы, но сейчас, наоборот, утешали.

— Ты лучше расскажи, не говорил ли твой отец о стройке? Как там они решили? — чтобы переменить тему разговора, — спросила Айме.

— Наверно, плохо решили, — всхлипывая, ответила Юта. — Отец очень сердитый, совсем больной, лежит дома. Инспектор уехал поздно вечером. Отец говорил ему перед отъездом: «Нельзя идти на поводу у Эммы Рястас».

— Почему? — спросил Андрес.

— Я не знаю, — ответила Юта.

— А я знаю, — вдруг сказал тощий Харри.

И, хотя ему не очень хотелось признаваться, что он подслушивал, его заставили рассказать всё.

Доклад Харри занял целую перемену. Он, Харри, своими ушами слышал, как инспектор говорил:

«Школа — не строительная организация, всему есть мера!»

И тогда защебетала певчая Рястас. Она сказала, что согласна с инспектором. Дети становятся грубыми, их культурный уровень падает. Даже те, которые брали у нее домашние уроки музыки, больше не берут. И кто-то зарывает в землю талант — кто именно, Харри не узнал, потому что уборщица шла в учительскую с большущим чайником. Они там так много говорили, что охрипли, наверно. А когда минут через десять Харри случайно заглянул в замочную скважину, он увидел, что их директор сидит печальный и голова у него опущена. Потом директор сказал:

«Знаете что? Я привык не пугаться трудностей. Во время войны, когда я был в партизанском отряде…»

«Вот-вот, — перебил инспектор. — Вы и сейчас партизаните!»

И тогда директор сказал, что у него пошаливает сердце. А инспектор посмотрел на часы и заторопился. Он заявил, что надеется на здравый смысл здешних педагогов. Певчая Рястас сказала: «Давно пора». Но вожатая Эви ответила ей:

«Нет, наша стройка слишком дорога ребятам, чтобы от нее так просто отказаться».

Больше Харри ничего не слышал: все зашумели и задвигали стульями, так что ему пришлось дать тягу.

Рассказ Харри обошел весь класс, обрастая по дороге многими украшениями. Директор Каэр, который, оказывается, был даже партизаном, стал в глазах ребят героем, мучеником и богатырем. Юта сбегала домой и вернулась с сообщением, что отец лежит небритый, глотает лекарства и меряет температуру. Температура страшно высокая, даже не сказал какая, а только махнул рукой. И всем было очень жалко своего директора.

К четвертому уроку — а это был урок пения — певчая Рястас стала самым непопулярным человеком в школе. Учительницу встретили такой напряженной тишиной, что в ней легко было почувствовать недоброе.

Но Эмма Рястас ничего не заметила. Она была убеждена в своей правоте. Она давно решила, что строительство затеяли напрасно. Что за радость всей школой пачкаться в глине? Эмме казалось, что и директор в душе уже пришел к такому убеждению и только из упрямства не хочет признаться в своей ошибке. Учительница верила Раулю, когда тот жаловался, что строительство не дает ему заниматься музыкой. И теперь Эмма чувствовала себя защитницей ребят, спасительницей!

Она села за рояль, сыграла вступление. Потом кивнула головой: начали! И запела сама, как всегда это делала:

Она пела одна. Никто, никто из целого класса не хотел петь вместе с ней. Еще не понимая, что случилось, не переставая петь, учительница обернулась к классу. Ее взгляд остановился на Рауле, и тот смутился и начал разевать рот, словно повторяя про себя слова песни. Но и он не пел. Эмме показалось, что он жалеет ее и хочет выразить свое сочувствие, разевая рот. На большее и он не способен. Это заговор, и Рауль один из заговорщиков.

Это было жестоко.

Эмма Рястас встала, медленно закрыла клавиатуру. Ей нужно было что-то сказать, сделать, но она боялась разрыдаться. Она выпрямилась, собрала ноты и тихо вышла из класса.

— Как бы она директора не привела, — опасливо поглядывая на дверь, сказал Рауль.

— Директор болен, — успокоил Андрес.

— Она чуть не заплакала, — задумчиво произнесла наблюдательная Айме. — Мне ее жалко. Очень-очень.

— Сама виновата, — сказал Андрес. — Но теперь нужно петь, иначе поднимется скандал. Мы с Айме будем составлять письмо на завод, а вы пойте. Рауль, садись за рояль! Давай что-нибудь настоящее!

— А не попадет? — забеспокоился Рауль, подходя к роялю.

— Не больше, чем другим! — успокоил кто-то с задней парты. — Давай «Парни, парни…».

И они запели, сначала нестройно, потом нее дружнее и громче: