Покинув её возле гостевого блока, он медленно пошёл по коридору. Голова была слишком полна мыслями, чтобы рассортировать их, но на тревогу места уже не хватало. Он ощущал только отстранённую, холодную собранность.

Он вышёл на стоянку и неспешно открыл мобиль. Сегодня четырнадцатое. Вот и чудно. Значит, послезавтра на встречу с контролёром он не попадёт. Неожиданно эта мысль наполнила его душу таким покоем, какого он не ощущал уже год. Предвкушение свободы. В любом её виде. Впрочем, вид у его свободы будет только один. Он умрёт. В лучшем случае — через несколько дней. В худшем — этой ночью. Шансов выжить он пока не видел, и всё-таки позволял себе мечтать о том, как он распорядится оставшимся временем. Год назад, заговори он, всё вышло бы точно так, как он объяснил ей. Система перемолола бы их с Сандой в любом случае. Но пока он выиграл время. А ещё возможность умереть так, как решит он сам. На самом деле — невероятную! И, раз это удалось, он собирался отдать долги хотя бы перед ней. За ним была вина. Женщине, которую он наконец-то выбрал, он смог дать лишь плотскую радость, но не своё честное Слово. А так не годилось.

Правда, если их накроют ночью — это будет очень, очень, очень плохой вариант. Потому что тогда он не успеет загнать пулю в висок ей. А ей, уж конечно, лучше умереть от его рук, чем быть арестованной третьим отделом. Он слишком хорошо знал, что за этим последует. В конце концов от её тёплого дрожащего тела и светлой души не останется ничего. Ничего такого, что напоминало бы Санду да Кун.

Он опустился на водительское сиденье и неожиданно замер, положив уставшие руки на рулевое колесо. Он мгновение смотрел перед собой и словно ничего не видел — только череду уже полустёртых из памяти лиц, платьев, рук, ног, улыбок… Сколько женщин прошло через его жизнь? Да он и не считал… Циничные и опасные сотрудницы, испуганные подследственные, случайные подружки, державшиеся рядом не далее, чем они узнавали о роде его деятельности, и даже претенциозные девицы из Института, спорившие на то, смогут ли они его соблазнить. (Вот же невидаль — во-первых, он знал об этих пари, во-вторых, равнодушно предупреждал — с первой же попыткой сообщить товаркам, что спор выигран, они теряют работу и обретают проблемы; но отбиваться — нет, он не отбивался…) Но все они рано или поздно уходили — по своей воле или по правилам существования Комитета. Или он сам налаживал их к выходу.

Но однажды осознанная тоска — не уходила.

В конце концов он просто перестал что-то ощущать по этому поводу. Ни радости, ни романтики, ни даже отвращения. В жизни не было ничего, кроме работы, безликой арендованной квартиры (хотя на свои сбережения он мог весь дом купить), налаженого существования, а если вдруг, по какой-то нелепости, делалось совсем невмоготу, всегда можно было сбросить напряжение. Всё равно с кем, хотя пусть кто-то докажет, что он при этом не доставлял удовольствия каждой из своих женщин. Но выйти за пределы этих событий было невозможно. Он ощущал себя как муниципальный хупара, которого и опустили бы случайные доброхоты, только он не знает, куда идти. Не к кому. Некому служить, кроме общества. Некуда уйти, когда ты принадлежишь Системе. На что-то меньшее уже не разменяться. А вне Системы ничего нет.

А потом оказалось, что есть. Когда от слабости и шока он ничего не соображал — он позволил себе это. Принять её. Женщину, на которую его день ото дня «вело» всё сильнее — так, что сохрание хладнокровия начинало стоить ему всех сил, а это что-то да значило! «Вело» до сухости во рту, до слабости в коленях, до мути в голове от пьянящего, нестерпимого, вырубающего разум желания. А ведь события вокруг них уже тогда начали выходить из-под контроля, и разве до этого было?! И он так и не посмел выдать свои чувства. Не посмел, хотя чего это ему бы стоило? — обычно женщины покорялись если не ему, как человеку, то хотя бы ему, как власти — а он, в конце концов, обрёл бы физическое облегчение и ясность ума. Но эта женщина не стоила роли сиюминутной утехи. А что-то более серьёзное? Он не хотел втягивать её в свою жизнь. Его близкой подруге никогда не уйти из Комитета. Он на самом деле боялся, что таким шагом он разрушит её. И тем самым лишит себя ещё одной иллюзии. Он ошибался. Она приняла его реальность. Он принял её. Её не пугали его истории и идеи. Она сама была слишком ненормальным и необычным человеком. Она была врачом, в конце концов, а это почти то же самое, что он.

А кем был он, когда спас бриза?

Предателем своего долга — или застывшей в удивлении тягловой скотиной, которая впервые подумала? В картину его Мира вкралась странная помарка, но разобраться не было сил. И он решил, что незачем. Она бриз — но это уже не имело никакого значения. Ему всё равно было не жить. Он знал это с момента аварии. И позднее, когда его в кашу перемолол этот рыжий псих, а он чудом (и героизмом Санды) избежал неминуемой смерти — конец был лишь снова отсрочен, не более того. Что бы он ни сделал, это уже ни на что ни влияло. Это уже потом оказалось, что, настроившись на скорую смерть, он выпал из привычного мироощущения. Одно касание, нарушенная граница — и он понял, что больше её не отпустит.

Взамен он неожиданно и нежданно получил что-то такое, чего он никогда ещё не переживал. Ощущение закрытой спины, полной, безоговорочной безопасности. Близости, превосходящей всё ранее испытанное. Иногда ему казалось, что он бредит с открытыми глазами, воображая что-то такое, чего в его жизни быть не могло. Ни до, ни после его рождения. Собственный дом, где его будут ждать, никак не отмеченный тенью его работы. Он лишь изредка видел такие дома у других людей — светлые, уютные, слегка захламленные и полные щемящего чувства, которое лишь мимоходом можно было назвать любовью — а вообще оно было и проще, и куда сложнее. Этот дом снился ему почти каждую ночь их пути — и всё в его стенах было освещено присуствием Санды. Он сам не смог бы. И даже во сне он умирал от понимания, что это невозможно — умирал, но всё-таки из последних сил цеплялся за каждый миг рядом со своей женщиной. Знал, что ему не жить, и никогда не быть с ней, и уже никогда… Но это перестало иметь даже самое малое значение. Он впервые жил по-настоящему.

Всё время пути — он не думал о Вере и правилах. Он знал, что умрёт, и от его бегства за край не будет вреда. Но вышло иначе. Касание равнинной земли вернуло его к вопросу, от которого он отвернулся.

Почему дети рыжих так похожи на обычных людей? Так сильно, что даже десять тысяч Мудрейших во главе с легендарным Моиллани не отличат «глухого» сайти (это слово он узнал когда-то от неё) от аллонга? Но информация о существовании полукровок могла бы в корне изменить всю систему выявления засланцев — только пусти по кругу! Он не верил ни мига, что столь великолепно отлаженная система, какой был КСН, могла упустить этот факт из виду! Что в целом Мире не нашлось ни одного документа, или слуха, или списка с документа древних лет, сообщающих о лёгком смешении рас! Что за века работы комитетских палачей ни один пленный не выдал эти данные! Он не верил в это, как не верят в восход солнца на западе! Почему же всё это умалчивалось?! Какие мотивы двигали иерархами, или (может быть, они в курсе) другими сильными Мира? Они играют на руку бризам? Или эти данные пошатнут устои Мира не слабее правдивой истории о Смуте? И горькая участь летунов — лишь плата Мира за чьи-то заблуждения? За чью-то выгоду?

Он мучался этой проблемой четверо суток: от того последнего странного и страшного разговора с Рыжей в Горах — до прихода в столицу. Он так и не смог найти ответ, который удовлетворил бы бешенных зверей совести и логики, которые дрались в его сознании. Натолкнувшись на её убивающую руку, он не нашёл ответ. Но выиграл время.

Но это было — потом.

Тогда, в Горах прошло много времени, пока к нему вернулись способности к анализу хоть чего-нибудь, и он не вычленил тот маленький гвоздь, что выпал из его души.