Неожиданно я услышала, как контролёр с шарканьем отступил. Его тень махнула рукой, приказывая дать дорогу. Он сдался, услышав что-то решающее — хотя я не понимала, что это было.

— Ваше имя, — добил его Карун.

Как ленивый выстрел в голову. Вот как это звучало. Чтоб знать, кто в ответе за задержку… Пауза, в течении которой, как мне показалось, патрульный сглатывал.

— Офицер второго ранга Руно да Риххио, второй отдел, округ Сардига, — чётко проговорил он.

Кивнув, Карун завёл двигатель. Мне показалось, что эмоции патрульного так и остались висеть в воздухе, и какое-то время их можно было уловить, как зАпах висящего на нитке сыра с плесенью…

В гробовой тишине мы выехали на мост и покатились по дороге, равномерно перечерченной металлическими связками. Стук. Стук. Стук. Покрышки перекатывались через металл, пахло холодной резиной и пылью. Мне очень хотелось поглядеть на Второй мост через Селлию. Но я лежала в узкой щели за креслами и не дышала.

Минут через десять мы ехали где-то по западному берегу Селлии, далеко вглубь перелесков и полей.

— Выбирайся на заднее, только голову не поднимай.

— Что ты такое им сказал?

— Кое-что неприятное. Но никто в Комитете в здравой памяти не стал бы врать на эту тему. Да и в нездравой тоже. Что им ещё оставалось, как не поверить? Да ладно. Ты как?

Я осторожно выбралась из-под сидения и снова замерла. Карун выглядел отчего-то подавленно — даже при том, что личина «безликого» осталась на месте. Но он молчал, и я ни о чём не спрашивала.

— Научи меня так обращаться с людьми, — неожиданно попросила я, — ты почти ничего не сказал, а они задрожали, как мыши.

— Второй принцип Саннора. Ни одна внешняя ложь не бывает правдивее собственных домыслов, — спокойным тоном отозвался да Лигарра, — Я не сказал ни слова неправды. Например, я ведь действительно находился на мосту по той же причине, из-за которой они осматривали мобили. Они же услышали то, что хотели услышать. Искусство заключается в том, чтобы предвидеть реакцию других людей на те или иные типичные сигналы. Не попадаться на эту удочку учат с первого класса спецшколы — вначале на личном примере учителей.

— Жестоко, — решила я.

— Для тех, кому жить в Комитете — наоборот. Тем более, что у нас многие вещи не принято говорить напрямую — итак каждый может стать жертвой неправильных посылок и погибнуть. Кроме того, это один из основных приёмов ведения допроса, сопряженный с так называемым принципом Деррека, или принципом наименьшего эффективного воздействия. Не стоит применять силу и угрожать, жертва способна сама выдумать последствия молчания, итак применение силы — крайняя мера воздействия. На самом деле, даже не вторая, а третья — после убеждения и унижения, — он помолчал и добавил, — Кстати, чтобы освободить тебя, я применил тактику Саннора к шефу второго линейного. Что было изряднейшей наглостью, я тебе скажу. Но времени на что-то сложное у меня не было. Думаю, из-за этого он сейчас бесится особенно яростно — ведь финт классический, детский, можно сказать.

Карун не менял всё того же ровного, почти ленивого, уверенного стиля езды, который он взял на мосту, ещё пару пуней. Меня не оставляло ощущение, что его что-то сильно гнетёт, а он между тем продолжал говорить, неспешно заливая меня под завязку принципами, психологическими выкладками и советами. Не оборачиваясь, он глядел перед собой и лишь иногда толкал руль пальцами. Потом он неожиданно, на пустом отрезке шоссе, свернул в подлесок, промчался по едва видной грунтовке, остановился и вдруг как-то обмяк за рулём — его плечи ссутулились, голова провисла вперёд. Я вдруг поняла, чего ему это стоило… проехать через комитетский пост, будучи в розыске первого класса, да ещё с бризом за спиной.

— Садись на место, — неожиданно тихо предложил он.

Мы вышли из мобиля, неловко разминая ноги, Карун остановился передо мной и неожиданно проговорил:

— Санда. Пообещай мне одну вещь.

Я замерла.

— Если нас накроют, и ещё будет возможность — я скажу тебе «беги» — и ты улетишь. И обязательно вернёшься к своим. Обещаешь?

— Почему ты просишь меня об этом? — прошептала я в шоке.

Неожиданно он взял мою руку в свои ладони и прижал к груди. Его руки были крупными, твёрдыми, с холодными, точно озябшими, пальцами, а под моими пальцами ощущалась мятая ткань ларго. Почти так же мы стояли год назад, и от этого у меня стало холодно в животе.

— Пожалуйста, умоляю, пообещай. Санда, я не для того прошёл весь этот путь, чтобы пустить тебе пулю в лоб.

— А я не для того прошла его, чтобы уходить, — прошептала я.

— Пообещай мне. Ты сделаешь это, — повторил он настойчиво, — Не ради меня. Ради нашего прошлого. Ради памяти. Ради Быстрицы. Ради мечты твоего смешного профессора. Да придумай любую на свете причину. Только живи! Пообещай.

— Я… попробую, — прошептала я еле слышно, ощущая, что земля уходит из-под моих ног, — Почему ты просишь меня об этом? — снова спросила я.

— Они возьмут этот след на запад. Часов семь или шесть — не больше. А, может, меньше. Мы засветились. Но другого выхода не было. Они пойдут по этим дорогам за нами. Санда, я не знаю, что будет.

В моём носу стало слишком много воды, и, как я не бодрилась, я слишком хорошо понимала, куда идёт наш путь. Я спряталась у него на груди — вся целиком, тихонько плача от отчаяния и усталости.

— Поехали, девочка.

Он поцеловал меня в макушку и отвёл к нужной дверце.

— Ты пообещала, — напомнил он с улыбкой.

Он сел за руль, и мы поехали.

— Я сказала, что попробую, — тихо сказала я.

— Ты пообещала, — серьёзно проговорил он.

После Селлии, отклонившись по дороге на юго-запад, мы пару часов «путали следы» — мелькая на глазах у местных жителей и проехав через чьё-то Имение, а потом Карун рванул в неведомые дебри, как позднее оказалось, на северо-запад. Мы не спали, не ели и не пили, не заботились о гигиене.

Дважды нам пришлось застрять на пару часов — сменить аккумулятор. Я дрожала, как осиновый лист, у меня аж живот болел, но я старалась не грузить Каруна своим перепугом — а о его эмоциях я могла лишь догадываться. Его физиономия снова заросла, а я могла лишь благодарить судьбу за то, что я (ввиду моей полубризовской природы) могу регулировать некоторые свои физиологические нюансы, так что они меня не беспокоили. Мы сидели за рулём по очереди, до исступления, до потери ориентации. В процессе езды я нередко плохо понимала, где мы находимся, особенно ночью, и Карун, покидая водительское место, давал мне кое-какие указания и ориентиры. Я поражалась, как много он помнит и знает.

Карун гнал мобиль по много часов, по каким-то невообразимым дорогам, не нанесенным ни на одну карту — пока не начинал засыпать за рулем, тогда мы менялись местами и всё повторялось. Я спросила, не знают ли эти дороги те, кто нас ловит? Он пожал плечами. Так быстрее — единственный довод.

С помощью этого нехитрого приема (езды по очереди) нам удавалось не делать остановок на ночлег, но даже у меня болела спина, а Каруна с его поясницей мне несколько раз пришлось уложить на заднее сиденье. Он был серый, и я часто видела, как он украдкой, еле сдерживая стон, кусал губы и переносил массу тела на руки. Но мы оба понимали, что лучше отсидеть себе зад и покрыться коркой грязи, чем то, от чего мы бежали… Впрочем, как разумно отметил Карун, если мы кого-то увидим, то и они нас тоже, так что радуйся, что тут никого нет.

Мельком шмыгнув через редколесья Соллиона, мы заехали на коммунальное шоссе в районе Бирды и ещё часов шесть летели по нему — на границе допустимого. Не доезжая до города, мы снова ушли с трассы на северо-запад. Потом снова выехали на шоссе, уже за Бирдой, и утром, в прерассветных сумерках, проехали через какую-то речку. Куцый мост теоретически охранялся — но на деле в сторожке царила темнота, ветерок шевелил тюлевой занавеской в дверях. Несколько мобилей на стоянке не подавали признаков жизни. Я прошептала, что не может ли быть так, что в это время из темноты за нами следят чьи-то глаза. Карун пожал плечами и спокойно прокатился через настил. Выбора у нас всё равно не было.