Вслушиваясь в диалог ученых мужей, я с каждой новой фразой все больше убеждалась в том, что на моих глазах они выстраивали линию защиты от предстоящих обвинений, предугадывая возможные бреши в объяснении поступка пострадавших студентов. Решив, что пора напомнить о себе, иначе проторчу незамеченной до позднего вечера, деликатно покашляла.

— Эва Карловна! — воскликнул декан, словно только что увидел меня. Ну, да, ему осталось глаза протереть, и я обрету полную видимость. — Как ваше самочувствие?

Вместо меня ответил Альрик:

— Необходимый минимум повторных анализов проведен. Позже выскажу свои умозаключения в устной форме, Генрих Генрихович.

Тот кивнул.

— Хорошо. Поеду-ка я в больницу. Боюсь, Михаслав Алехандрович по причине интеллигентности не выдержит натиска потрясенных родителей.

А мне-то что делать? Паковать сумку и сидеть на ней, подпрыгивая на месте от любой новости? Так недолго сойти с ума, и для этого необязательно забираться под раструбы горна, — подумалось со странным спокойствием. Давно пора лезть на стенку от неопределенности и подвешенного состояния, а я сижу на стульчике и спокойненько размышляю, точно не могу выбрать, каким мылом лучше стирать носки. Это все капли Альрика виноваты, — хотела я возмутиться, но получилось вяло и неубедительно. Успокоил так, что ничему не рада и ничего не боюсь.

— Генрих Генрихович, а мне-то как быть? — влезла, пока обо мне опять не забыли.

— Вам, милочка? — задумался декан. — Ничего не поделаешь, вам нужно ждать. Как только станут известны результаты обследования учащихся, а именно как быстро вернутся к ним речь и память, мы что-нибудь срочно придумаем.

Конечно, пока в затылок Стопятнадцатому дышат встревоженные родители пострадавших студентов, ему нет никакого дела до моих тайн. Папашка Касторского, говорят, крут на расправу и разнесет институт по кирпичикам. Так что когда Генрих Генрихович начнет придумывать для меня пути отступления, я умру от голода и безденежья.

— Мне нужно позвонить.

— Эва Карловна, — пробасил укоризненно декан, разведя руками. — Мы, кажется, договорились: не принимать внезапных решений и обязательно советоваться со мной.

— Я и хочу посоветоваться. Наедине.

Альрик мгновенно сделался высокомерным, будто не он улыбался недавно и называл меня по имени. Пусть оскорбляется на здоровье, а дело не терпит отлагательств.

— Ну, — растерялся декан, — мы вроде как в гостях, и выгонять хозяина некрасиво. Можем пройти ко мне в кабинет.

— Отчего же? — молвил Альрик, взмахнув по-королевски рукой. — Беседуйте на здоровье. Пойду, гляну, как продвигается опыт по делению инфузорий в насыщенных вис-волнах.

Едва за профессором закрылась дверь, я сказала:

— У меня ни одного висора в запасе. Хочу попросить у него денег.

Стопятнадцатый изобразил на лице задумчивость, словно не понимал, в чем может быть закавыка. Пусть деточка поклянчит на пропитание, и любящий батюшка, заваливший институт щедрой спонсорской помощью, не откажет дочке, подкинув денежку. Одного не знал Генрих Генрихович: чтобы убедить отца выдать деньги раньше времени, нужно хорошенько унизиться, вымаливая свою просьбу.

— Конечно же, я не против, Эва Карловна. Станция Альрика отрезана от внешнего мира и запитана на институтскую сеть, но мы сделаем вот что. Подключимся к аппарату Евстигневы Ромельевны, у неё он современнее, чем мой. В кабинете её сейчас нет, поэтому городская линия незанята. А уже через телефон Евстигневы Ромельевны выйдем во внешний мир.

Что-то сегодня декан разговорчивый и болтливый как девушка, или это я меланхоличная и немногословная? Проклятый Альрик с его каплями, — нашлось унылое оправдание. Успокоил так, что все нипочем, а, между прочим, вскоре потребуется дрожащий голос с надрывом, и чтобы слезы, попав в трубку, дотекли по проводу до собеседника, замочив с ног до головы. Иначе отец не смилостивится.

А всё оказалось гораздо хуже.

Декан быстро справился с задачей по выходу на столичную телефонную линию, умело переключая кнопки на Альриковой станции. Осталось набрать комбинацию из девяти цифр и ждать ответа.

Длинные гудки внезапно оборвались. Наступила тишина. Щелчок — и переход на прямую линию, защищенную от прослушивания, а затем снова гудки.

— Слушаю, — раздался мужской голос вместо очередного гудка. Я не заметила, как на том конце сняли трубку, и поэтому немножко растерялась.

— Это я, — сказала хрипло, взглянув на декана. Он сосредоточенно смотрел на меня.

На другом конце провода наступила тишина. Истолковав молчание, как приглашение к разговору, я сказала голосом, полным раскаяния:

— Прости меня, пожалуйста! У меня кончились деньги. Совершенно нет. Совсем не ожидала, но потребовали сдать на новогодний вечер, — начала торопливо объяснять, отвернувшись от декана, чтобы не видеть немого укора в его глазах, — потом еще…

— Хватит, — осадил суетливые оправдания уверенный баритон. Именно таким непререкаемым тоном отец руководил с высоты положения, передвигая фигуры чиновников на политической доске.

Заготовленные плаксивые всхлипы застряли в моем горле в предчувствии неминуемой беды.

— Я читал. Читал стенограмму допроса дознавателей Бобылева и Фалимова. Весьма подробно читал, — сказал родитель, а я застыла каменным изваянием. Отец не похвалил за то, что мне удалось выкрутиться из щекотливой ситуации. Он готовил бомбу другого свойства и приноравливался, чтобы эффектнее бросить ее.

— Думала, у меня не хватит связей, чтобы получить копию допроса в личное пользование? — продолжал он ходить вокруг да около, прицеливаясь.

Ни о чем не думала, — простонала мысленно. А уж о тебе в последнюю очередь.

— И что же я узнаю? — голос на другом конце провода растекся кислотой. Я будто воочию видела, как отец выплевывал слова, кривясь презрительно. — Что моя дочь — шлюха!

Сказал и залепил пощечину. У меня зазвенело в ушах, но отвратительное ощущение тут же исчезло, позволив с хладнокровием выслушивать оскорбления от родителя. Уж лучше бы я, сгорая от стыда, пропустила мимо ушей нравоучительную тираду, чем стояла со спокойным лицом, внимая каждому слову. Отец продолжал хлестать по щекам:

— А теперь ты имеешь наглость звонить, отрывать меня от дел и требовать денег? Знаешь, на что живут шлюхи? Они зарабатывают, торгуя собственным телом.

— Я н-не хотела… — пробормотала потяжелевшим языком.

— Не хотела срамить? Не переживай, ты уже успела ославить меня.

Я бросила отчаянный взгляд на Стопятнадцатого. Он тоже услышал о моем позоре? Нет, вряд ли. Телефонная линия глушила эхо звуков, и о бедственном состоянии дел декан мог догадываться по моему остолбеневшему виду.

Отец начал забивать гвозди в гроб:

— Предыдущее соглашение отменяю в одностороннем порядке, поскольку вскрылись новые обстоятельства, которые ты утаила от меня. Деньги получишь через три месяца, не раньше.

— А как же… — выдавила я и не закончила фразу, потому что, дезориентировавшись, забыла, о чем хотела спросить. На что он предлагает мне жить? Идти подрабатывать? Данный вариант означал конец учебы, а, следовательно, завершение основной договоренности, стимулировавшей авантюру с высшим висорическим образованием: я вручаю отцу аттестат, а он мне — адрес матери.

Последние гвозди заколачивались им с небывалым ожесточением:

— Если назвалась шлюхой, то и зарабатывай тем, что умеешь делать. Только полная дура предлагает себя бесплатно.

Я не сразу сообразила, что в трубке давно раздаются короткие гудки. Машинально положила ее, невидяще уставившись в одну точку.

— Эва Карловна, у вас расстроенный вид, — нахмурился декан.

Хотела бы я по-настоящему опечалиться: заплакать, забиться в истерике, разгромить добрую половину Альриковой лаборатории, прежде чем меня утихомирят. Вместо этого замерла соляным столбом, не в силах сообразить, что предпринять. Мысли растекались жирными пятнами.

— Что сказал ваш батюшка? — продолжал допытываться Стопятнадцатый.